Прежний душевный склад, прежний образ жизни он успел разрушить до основания, однако ничего нового не приобрёл, а блуждал в цепенящих сердце иллюзиях, заместивших на время иные ощущения, иногда почти рефлекторно порывался то ли мыслить, то ли действовать, упорядочить часть царившего внутри безмолвного хаоса, потом, будто осознав вдруг тщетность своих попыток, вновь впадал в мучительный застой, из которого не выходил часами, поэтому понять, что именно за движения с ним случались, не представлялось возможности – лишь неопределённые внутренние порывы, пресекавшиеся на корню. Сложно передать творившееся у него в душе: может, под мрачным безмолвием где-нибудь глубоко-глубоко как на дне океана извергался раскалённой лавой безудержно бурлящий вулкан, а, может, там действительно имелась лишь горка мёрзлой земли да покосившийся деревянный крест над ней. Временами, даже весьма часто, Фёдор будто забывался, и тогда счастливая, болезненно-счастливая ухмылка играла на его губах. Это продолжалось минуты две-три кряду, затем она медленно-медленно сходила, видимо, он что-то вспоминал и снова впадал в прежнее состояние. Обычно на протяжении этих минут забытья он начинал чем-то заниматься, чем-то, что вынужден делать каждый, живущий в одиночестве. Вместе с тем любые насущные мелочи страшно его тяготили, Фёдор старался поскорее от них избавиться, в чём не было никакой логики, поскольку затем он просто убивал время. Случалось, что вот он сидит-сидит и вроде безразличен и занят внутри чем-то, а доведись ему посмотреть на себя со стороны, ужаснулся бы – одинок, никому не нужен, большая часть жизни прошла, цели в ней нет, да и чувство испытал только одно-единственное и то в ранней юности, а теперь живёт лишь эфемерной фантазией. Чего же тогда удивляться, что оно так его сразило, что в переломный момент своей жизни он пытается зацепиться за его подобие, ведь это и есть его жизнь, и другой он не знает? Только ничего не получается.
В конце концов Фёдор начал чувствовать, будто окончательно осиротел, и, главное, ему это понравилось, поскольку понравилось следствие из такого состояния, стало возможным безмерно себя жалеть. Он этого не осознавал, да и удовольствие, доставляемое в таком виде, весьма сомнительное, однако на фоне душевного потрясения сгодится и оно, наверно, в итоге и в нём отыщется некоторая полезность. А вот насчёт общения, разрушения своего нездорового уединения, даже не помышлял, ведь всё постороннее, как ему казалось (а посторонним для него стало и то, что всегда было его собственным), могло лишь добить и так еле живой рассудок, каждое чужое слово способно растерзать остатки души, да и тех, кому можно было доверить нынешние свои переживания, он не знал, а играть в весёлость и лёгкость бытия или навязываться в друзья тем, кто идёт на это из посторонних соображений, только потому, что человека надо, никаких сил и желания у него не имелось, более того, Фёдор старательно избегал ближнего именно из чувства самосохранение, точнее, сохранения своих ущербных иллюзий. Такая чрезмерная чувствительность долго продолжаться не может, инстинктов никто не отменял, однако она оставляет глубокий след в человеческой натуре и чаще всего прямой своей противоположностью, т.е. животным безразличием. Интересно было бы проследить, как различные переживания, совершенно любые, и плохие, и хорошие, меняют дальнейшее восприятие реальности. Возможно ли его потом вновь изменить, или же счастье порождается лишь бараньим оптимизмом, а страдание – занудным пессимизмом, и никак иначе? Впрочем, здесь было страдание, слепое, беспросветное, и тягостнее всего то, что абсолютно бессмысленное, но к чему оно приводит, зависит лишь от характера.