— Фекла Андреевна как раз собирается домой…
Старуха собрала со стола засаленные карты и положила их в черную, сшитую из шерстяной материи сумку.
— А мы тут вечерком погадали на картах. Я вот только выпью чайку — и домой. Пора ложиться. Самый здоровый сон до полуночи, а потом уже сколько не спи, все не то.
— Садитесь, Алексей Михайлович.
Он неохотно сел. Тамара с явным нетерпением наливала старухе чай, пододвигала чашку, стараясь поскорее от нее избавиться. Старуха внимательно следила за ними своими совиными глазами.
— А я и говорю: Тамара одна сидит, сосед тоже, кажется, сегодня один, зайти, говорю, пригласить. Если Людмилы Алексеевны нет, кто ж ему чаю даст? Поздно уж, наверняка чайку хочется.
Она мелкими глотками прихлебывала чай. Тамара открыла шкаф и достала тарелку с сухим печеньем. Глаза старухи блеснули.
— Печенье… Сухое, но я размочу в чаю…
— Может, вы лучше возьмете с собой, Фекла Андреевна? — предложила грубовато Тамара.
— Ну что же. В самом деле возьму с собой, дома потихоньку съем, а то что мне вам, молодым, мешать.
— Вы нам не мешаете, — сухо возразил Алексей.
— Нет… Я уж знаю. Старым старое, молодым молодое… Дай-ка, душенька, еще вот этого… Сама пекла? Очень удалось печенье, рассыпчатое… Ну, так я пошла, покойной ночи.
Тамара выпроводила ее в коридор, и Алексей слышал, как они перешептывались там. Ему стало не по себе. За каким чертом он сюда пришел?
Тамара вернулась и засуетилась у стола.
— Пейте, пейте, Алексей Михайлович, чай хороший, мне один знакомый с фронта привез. Хоть и говорят, что крепкий чай портит цвет лица, а я люблю.
— Вашему цвету лица, видно, не вредит, — нечаянно сказал Алексей и рассердился на себя, увидев, что это принято за комплимент.
Тамара улыбнулась и опустила глаза.
— Что вы, что вы… Раньше, до войны, действительно… А теперь…
На стене висела мандолина.
— Играете?
— Да, немножко, себе аккомпанирую.
— Так вы и поете?
— Так, по-домашнему… Когда грустно, лучше всего, запеть, на сердце легче становится, правда?
— Не знаю, я никогда не пел.
— Жаль, а я как раз думала: Алексей Михайлович, наверно, хорошо поет.
— Почему? — улыбнулся он.
— Не знаю, так… И голос у вас такой… точь-в-точь, как у людей, которые поют. Так, может, спеть вам?
— Пожалуйста.
Она сняла со стены мандолину и уселась в плетеное кресло. Заложив ногу на ногу, она показывала безукоризненные шелковые чулки и уже поношенные заграничные туфельки. Алексей опять невольно вспомнил, что о ней рассказывали. Зазвенели струны, слабый, но чистый голосок начал:
«Пулями простреленная, штыками пробитая…»