— Это значит, что я не создаю такой обстановки?
— В последнее время ты стараешься создать обстановку ссор и споров, — сухо заметила она, собирая со стола тарелки.
— Ага, я стараюсь, но благодаря твоему удивительному спокойствию, благодаря твоей выдержке это мне не удается? Ну, конечно, ты всегда была совершенством, всегда, всегда, и ничто, кроме твоего совершенства, тебя не интересует.
— Выпей брома, Алексей.
— Ты просто груба.
— Не более, чем ты.
Алексею хотелось вскочить и ударить ее. Эта мысль ужаснула его. И тогда — ведь он знал ее — все уже было бы кончено раз и навсегда. А так? Разве и так не было кончено?
Он склонил голову на руки и мрачно засмотрелся на гладкую поверхность стола. Что это за жизнь? Жалкая, нудная жизнь, в то время как там его друзья идут победным маршем на запад.
Он сжал челюсти так, что заскрипели зубы. Людмила услышала этот звук, но не повернула головы. Все в ней содрогалось. С облегчением она услышала, что Алексей надевает пальто и уходит. Она выждала, пока смолкли шаги на лестнице, и лишь тогда бросилась на кровать и заплакала. Да что же это? Что-то ужасное происходило с ее и его жизнью. Почему, откуда появилась эта враждебность именно тогда, когда они столько перенесли, столько пережили, столько перестрадали и, казалось, более, чем когда бы то ни было, необходимы друг другу?
— Алеша, — прошептала она сквозь сжатые зубы, подавляя рыдание. Он жив, не погиб, не унесла его беспощадная рука войны, не искалечили снаряды, по-прежнему смотрели со смуглого лица проницательные серые глаза, глаза, которые она так любила. Он был рядом с ней и вместе с тем — так далеко от нее. Нет, хуже, чем далеко, потому что тогда можно было бы мечтать, ждать, а сейчас уже нечего ждать, все рассыпалось в прах и пыль. И чем дальше, тем хуже. Может, она ошиблась, может, надо было иначе, сразу же, когда он появился, искренне поговорить, выяснить, не дожидаясь ничего? Может быть, в его жизни уже была другая, одна из тех походных жен, которые делили с ними на войне опасности и страдания, и та оказалась для него более близкой, чем она, Людмила, и те годы или месяцы на фронте имели, могли же иметь больше значения, чем вся их совместная жизнь?.. Нет, она ведь не знала, существовала ли такая женщина. Но ей было ясно, что Алексей ее уже не любит. И тут уже ничем нельзя помочь, ничего нельзя придумать. Может, нужно было как раз по-другому: не замыкаться в себе в спокойном ожидании, а именно плакать, жаловаться, просить? Нет, этого она не смогла бы, даже ценой любви, даже ценой жизни…