Было тихо.
Было жалко…
Кого? Нет, не Бармина, может, даже не себя! Жалко жизни, грядущей безнадежно, чего-то еще — чего же, елки зеленые?!
Сознание запуталось в мельтешении образов — может, хмель еще не выветрился, может, просто страшно.
Инара… Зачем я в нее втемяшился?! Неужто мало других, — ведь только позови… Ха!!! Даже звать не надо, — вон на курсе каждая вторая готова хоть… Дурак!!!
Инара во время драки забилась куда-то в темень. Ни единым звуком она не выказывала своего испуга и теперь.
Тихо. Зачем же так тихо?! Почему?… Тихо и глупо… Что делать? Ведь должен быть какой-то выход… Не верю!
Бежать? Куда?! Нет… Но ведь я же не хотел! Я не… Ведь не я его убил!!! Не только я…
— Вовка, ты как? — послышался голос Мурада.
Замятин со стоном поднялся. Все болело — Бармин здорово его отделал, к тому же наконец начали проявляться абстинентные симптомы — понятно, последствия таких запоев не в силах уничтожить никакой стресс.
— Слышь, Вовчик… Чего молчишь?
Владимир повернулся. Оласаев сидел на корточках, устремив взгляд под ноги.
— Зачем ты его? — глухо спросил Замятин.
Мурад тяжело поднял голову:
— Я? Вовчик, не я, — мы… Зачем мы его, а? Зачем ты его ударил?!
— Мурад, н-но… — Слова потерялись. Ухнул куда-то под ноги желудок, сбилось дыхание.
— Что, Вова? — Это уже звучало язвительно. — Боишься? Да, это дело нужное. Даже необходимое, я бы сказал…
— А ты что?! — Замятин был близок к истерике. — Ты не боишься?! Ты что, ты на меня валишь?! Да?! Ты же его добил!!!
— Остынь, — холодно сказал Мурад. — Ну я…
— Зачем? Зачем ты это сделал?!
Оласаев усмехнулся:
— Если б не сделал, тогда он бы тебя сделал, — устало поднялся. — А по правде — хрен его знает, — вздохнул, замолчал надолго. — Грустно как-то, Вовка… Давай-ка лучше покурим!
Замятин извлек из кармана рубахи мятую, скрученную пачку. Каким-то чудом сигареты уцелели — ни одна даже не надломилась.
— Как же быть? — спросил с надеждой.
— Не знаю, — снова усмехнулся Мурад. — Давай будем думать. Ты же у нас юрист…
Думать… Что тут думать? Кранты — и так понятно!
— Групповуха это зовется, если не ошибаюсь, — вздохнул. Так что нам теперь светит по полной программе… Так? Или не так?
— Так, — обреченно подтвердил Замятин. — Могут повесить умышленное. Так что…
И снова тишина. На сей раз уже спокойная, ласковая даже. Если б только никогда она не кончалась…
Еще далеко до утра. Но оно придет. Оно придет! А потом…
Замятин знал, что такое следствие. Представлял он себе и то, с чем придется столкнуться в той, нет, теперь уже реально в этой жизни. Грядущее не предусматривало исполнения честолюбивых замыслов, не предусматривало оно даже просто сытой, спокойной жизни, пусть исполненной тупейшей рутины, но — свободной! В какой-то мере… Зато обещало оно унижения, бессонницу, постоянно растущую ненависть к себе же… Вездесущую жестокость, подлость, стерегущую под каждым камнем, которых не счесть на этом пути без цели и надежд. Все это представилось разом, внезапно и отчетливо — единым объемлющим образом, какой вряд ли способен возникнуть при ином стечении обстоятельств. И ведь что странно — этот образ не блистал новизной, — нет, это не было идеей, ни даже откровением. Это являлось знанием! Обычная, совсем несложная логика. Доступное всем и всякому, но всеми же отодвигаемое на задний план знание, тлеющее потихоньку на фоне привычной серости будней.