И все Леонида в этой жизни, в общем-то, устраивало, во всяком случае, даже мысли о том, чтобы менять в ней что-то, в голове его не водилось. Да и то подумать: как он ее сменяет-то?
Было их в семье всего четверо детей — три брата и сестра. Братья, Володька и Алешка, были старше Леонида, сестра Машка моложе. Ну, сестра — разговор особый, сестра была до ужаса похожа на тех девок, которых он заваливал после танцев — так, все на одно лицо, и вспомнить-то нечего. А вот братьев Леонид любил, и они его любили. С братьями-то хорошо, всякий знает — и обучат всему для жизни, чему надо, и если надо — придут на помощь, защитят. Да и то сказать — кто к тебе полезет, если все вокруг знают, что у тебя двое старших братьев. И потом все осталось так же, когда старший, Володька, отправился топтать зону аж на семь лет, а средний, Алешка, ушел служить в армию, в десантуру, да так в армии и остался.
Алешка был гордостью всего остроумовского семейства, где все из поколения в поколение либо горбатились на лесоповале, либо сидели — кто за драку, кто за кражу, — Лешка один из всех в люди вышел. Когда приехал в отпуск — уже после окончания училища, когда офицером стал, — на него сбежалась посмотреть вся улица. Алешка знал, что так будет, и чтобы поднять семейную-то гордость еще выше, нарочно вылез из такси на самом краю поселка и пошел на свою Кыштымскую пешком: десантные говнодавы на шнуровке, новенькая камуфляжка, грудь распахнута, а под ней — тельняшка в голубую небесную полосу, а на голове — голубой же лихой берет. Сразу видать: гордость армии и народа, советский десантник идет. У него и походка-то была не как у всех: шел на полусогнутых, пружинящих ногах — зверь зверем, хищник, а не человек!
Понятное дело, Ленька мечтал пойти по стопам брата Алексея, не по Володькиным. Он и вообще-то, прикрытый братьями, позволил себе вырасти малость не таким, как все вокруг него парни. В драки особо не лез, хотя силой бог не обидел, и зазывалы подолгу всегда перетаскивали его на свою сторону, когда подходил час «Ч»; девкам подолы против их воли не задирал; выпивать и то путем не выпивал, что, вообще, было дикостью: как это, здоровый молодой малый — и не пьет! Может, как раз болен чем? Да ничем он не был болен, просто словно помешался в один прекрасный момент на том, что будет жить не как все у них в Нижних Болотах, будет жить, как братан Алешка. Он ворочал по утрам пудовики, подтягивался на турнике, который сам соорудил возле крыльца, и даже — страшно сказать — хорошо доучивался в вечерней школе, готовясь поступать в знаменитое Рязанское училище ВДВ. Он не то что защитился от окружающего мира — он словно отстранился от него маленько, и, может, потому и сам стал замечать, и окружающие тоже какие-то за собой странности. Нравилось ему смотреть на закат или на восход солнца, нравилось думать о всякой ерунде: почему кошки такие ловкие, почему одни животные едят траву, а другие только мясо, и почему при этом человек жрет все, почему из одной и той же земли растет и горький лук, и сытная картошка, и сладкая земляника… А сильнее всего его занимали птицы. Другой раз Леньке даже казалось, что ему доступен их язык, — так ему понятна была и хитрость ворон, и ухаживания воробья за воробьихой — это у них ужасно смешно получалось, как у человеческого молодняка после какой-нибудь дискотеки, и премудрость синиц, и красота снегирей, и мужество клестов — он даже как-то в стеклянное январское утро залез на здоровенную ель, чтобы посмотреть — правда ли, что эти чудные птицы как раз в самую стужу птенцов выводят… А уж соловьев — тут и говорить нечего — соловьев всякий русский человек готов слушать и слушать, а Леонид в соловьиные ночи начала лета, кажется, и спать-то не ложился… Ну, была у него такая блажь, и никто с этим ничего не мог поделать. Отец только все беспокоился, не тронулся ли малый умом: только что говорил что-нибудь, и вдруг словно выключился на полуслове — стоит с идиотской улыбкой, молчит, к чему-то прислушивается.