Об этом он подумал сейчас, когда кошмарная ночь осталась позади, а перед ним сидела женщина, ради которой они рисковали тогда многим.
На третий день вечером Таня ушла к отцу. Вернулась уже поздней ночью, оживленной, веселой. Старик был в деревне, видел ее детей, о них там заботились, и это ее радовало. Она вытащила из сумки миску грибов, поставила на лавку, подала Растокину вилку.
– Поешьте, пока тепленькие.
В нос ударил острый запах поджаренного лука, грибов.
– Вместе с вами, Таня, – сказал Растокин, взяв вилку.
– Я уже ела… – протестующе повела она рукой.
– Нет-нет, только с вами вместе…
– Ну хорошо, хорошо, – чуть заметная улыбка скользнула по ее лицу.
Она присела на топчан, взяла вилку.
– Что слышно в деревне? – спросил он.
– Вчера были немцы из комендатуры. Забрали восемь девушек, посадили в машину и увезли. Говорят, в Германию… Господи, когда это кончится?! – она отложила вилку, прошлась по землянке. – Давайте заменю на голове повязку… Я принесла бинт, немного йоду.
Он не стал возражать, сел на топчан. Таня проворно сняла повязку, поднесла коптилку, осмотрела рану.
– Уже лучше, подсыхает.
Сделав из тряпки тампон и смочив его йодом, приложила к ране. От сильного жжения Растокин закрыл глаза, сцепил зубы.
Заметив это, Таня с озорной веселостью сказала:
– Терпи… А еще солдат…
– Поэтому и терплю, что солдат… – отозвался Растокин, сжав от боли кулаки.
Таня неторопливо, круг за кругом, накладывала повязку, прижимая его голову к своей груди, и Растокин почувствовал в ее теле, в движении пальцев ту трепетную взволнованность, которую может уловить и понять только мужчина.
Подняв к голове руку, чтобы ощупать повязку, он нечаянно коснулся ее пальцев. Таня испуганно вздрогнула, будто обожгло ее током, быстро отвела руку в сторону.
– Вот и все… – проговорила она каким-то тихим, сдавленным голосом. – Теперь ложись, спи, а я пойду – зарою старую повязку.
Растокин лег на топчан, накрылся тонким байковым одеялом, которое она только что принесла от отца.
Дверь наружу была приоткрыта, оттуда тянуло ночной сыростью.
Вошла Таня, погасила коптилку, стала раздеваться. Он слышал, как она сняла юбку, кофту, зашуршала сеном, забираясь на соседний топчан. Ее присутствие волновало и томило его. Ему было стыдно признаться себе в этом.
Он долго лежал, уперев взгляд в потолок землянки, прислушивался к ровному дыханию Тани, пытаясь в чем-либо уловить ее нетерпение, но она лежала спокойно, тихо, и Растокина это озадачило.
«Может, она во время перевязки просто пожалела меня, а я вообразил себе черт знает что! – досадовал он, ворочаясь с боку на бок. – Ведь она старше меня, поэтому мудрее, сдержаннее…»