Когда дверь гостиничного номера захлопнулась за ним, Алекс заплакал. Он плакал так, как не плакал еще никогда в жизни.
Алекс вздрогнул. Он не хотел больше думать о том времени, он вообще не хотел об этом думать! Но картины перед его глазами не бледнели, они были такими же яркими, как и тогда, тринадцать лет назад.
Он надел наушники и выставил громкость до отказа. Басы глухого техно-ритма гремели у него в мозгу, словно он изо всех сил бился головой о стену. Они вышибали мысли до тех пор, пока он не забыл, что вообще-то еще жив.
— Мама, ты меня слышишь?
Никакой реакции. Генриетта фон Штайнфельд сидела в кресле, напоминая экспонат в музее восковых фигур мадам Тюссо. Лицо ее оставалось неподвижным и застывшим, при этом выглядела она необычайно хорошо. Ее кожа казалась более гладкой, чем обычно, и если нанести чуть-чуть грима, то можно было бы подумать, что она прошла курс омоложения.
Она дышала ровно, но Матиас заметил, что она слишком редко моргает.
— Ты хорошо выглядишь, мама.
Эта фраза, словно по волшебству, всегда вызывала улыбку на ее лице, но в этот раз ничего не случилось.
«Я этого не выдержу, — подумал Матиас, — это ад на земле. Это выше моих сил».
Он положил ее ладонь на свою.
— Как думаешь, у тебя получится один раз сжать мою руку, если ты хочешь ответить на мой вопрос «да», и два раза, если ты хочешь сказать «нет»? Давай попробуем?
Она не сжала его руку, но, может быть, его последние слова она не восприняла как вопрос.
— Хорошо, тогда начнем. Ты сегодня уже обедала?
Она не сжала его руку.
— Ты понимаешь, что я говорю?
Ничего. Как может человек сидеть так дьявольски тихо?! Это просто невозможно представить!
— Может, тебе будет легче, если при ответе «да» ты просто будешь закрывать глаза, а «нет» — мигать два раза?
Она никак не отреагировала.
— Я считаю, что в комнате очень тепло. Тебе жарко?
Ее глаза остались неподвижными и открытыми.
— Может быть, снять с тебя куртку? Хочешь чего-нибудь выпить? Может, вывезти тебя в сад?
Он постепенно начал выходить из себя. Ему хотелось потрясти ее или ударить, сделать ей больно, чтобы она вынуждена была защищаться и двигаться.
Он в нерешительности стоял в комнате и смотрел на те немногие картины, что висели в комнате. Портрет женщины в голубом и белой соломенной шляпе над ее кроватью. В руке женщина держала красную герберу и, опустив голову, смотрела на цветок, словно вот-вот собиралась начать отрывать лепестки: «Любит, не любит…»
Матиасу картина показалась примитивной и невыносимо китчевой.
Над телевизором висела распечатка пейзажной фотографии. На холме одинокий дом, а рядом несколько кипарисов. Перед домом — цветущее поле подсолнухов. Красное, как жар, солнце опускалось за холмы, погружая местность в оранжевый цвет. «Тоже китч, — подумал он, — зато реальность». Фотография понравилась ему настолько, что он не мог оторвать от нее взгляда.