— Нет у меня Дара, — вскинула светлые, почти белые, глаза выученица. — Бесполезная я.
— Ах, бесполе-е-езная… — протянула обережница и усмехнулась. — Так идем, на поварню сведу, стряпухи быстро тебя делом займут. Бесполезным в Цитадели места нет.
Майрико равнодушно смотрела на свою мучительницу.
— Что? Не по правде твоей нам, поганинам, кашу варить? — наузница сдвинула брови. — Так домой возвращайся.
Девушка едва слышно прошептала:
— Нельзя мне домой. От рода отринули. Вернусь, встретят, как чужинку. В избу не пустят.
— Зря, видать, я жальник ваш подняла, — покачала головой Бьерга. — Только скотину впусте сгубила. Проку нет от тебя.
Послушница вздрогнула, словно от удара. В широко раскрытых глазах отразился ужас, когда несчастная поняла, что сказала колдунья.
— Жальник подняла? — помертвевшими губами прошептала Майрико.
— Круг обережный разорвала, — наузница говорила спокойно, будто не видела за собой вины.
— Зачем? — едва слышно выдохнула почепинка, чувствуя, как заходится от ужаса сердце.
Сразу всплыли в памяти причитания матери и завалившаяся на бок Звездочка с выгрызенным брюхом и разорванным выменем. Вспомнился стук в дверь и скрипучий голос дядьки Гдана, помершего еще по зиме. Вспомнилось, как плакал меньшой братишка, зарываясь матери в коленки, и как звал дядька из-за двери со свистящим причмокиванием: "Тошно, Ильмеря, тошно мне. Впусти погреться…"
Мороз пробежал по коже, поднимая дыбом волоски. А колдунья, стоящая напротив, сказала равнодушно:
— Думала, Дар в тебе горит. Думала, людей спасать будешь. Отец твой поперек воли Цитадели пошел. Этакое никому не прощается. Осененные выше правды стоят. Выше Благиих, которые не помешали Ходящим пугать вас, дураков, и скотину вашу жрать. Думала, прок от тебя будет.
— Что ж за люди вы тут… — глухо сказала Майрико.
— Нет тут людей. Тут обережники. И чтобы ты завтра могла сотням жизни спасать, я в ту ночь, не глядя, покоем вашим пожертвовала. А в том, что это случилось, вина отца твоего, дурость его да упрямство, — колдунья гвоздила словами, а девушка вздрагивала на своем ларе, словно под оплеухами.
— Ты же голод в веси учинила…
Бьерга поджала губы.
— Ничего, по сусекам поскребут, насобирают серебра на новых коров. А ты мне леностью и упрямством досаду лучше не чини, не то вернусь в Почепки, и уж тогда вурдалаки одной скотиной не успокоятся. А ежели, краса ненаглядная, вздумаешь руки на себя наложить, так помни: мертвая тоже сгодишься. Отдам Койре. Будет на тебе подлеткам своим показывать, как человек изнутри устроен. А потом учить раны зашивать. Когда ж зашивать нечего станет, отнесут к колдунам. Покуда на куски не развалишься, будут поднимать и упокаивать. Почепки же твои я навсегда черты обережной лишу. Вот тебе моя правда.