– Идемте же, Чарльз.
Когда мы остались одни, она спросила:
– Вы в самом деле агностик?
– А у вас в семье всегда целыми днями говорят о религии?
– Ну, не целыми днями. Но говорить об этом так естественно. Разве нет?
– Естественно? Для меня это вовсе не естественно.
– Ну, тогда вы, должно быть, и в самом деле агностик. Я буду молиться за вас.
– Вы очень добры.
– Все молитвы я за вас, к сожалению, прочесть не смогу. Прочту только десяток. У меня такой длинный список людей, я их поминаю по очереди, и на каждого приходится десяток в неделю.
– Это, безусловно, гораздо больше, чем я заслуживаю.
– О, у меня есть и более безнадежные случаи. Ллойд Джордж, и кайзер, и Олив Бэнкс.
– А это кто?
– Ее исключали из монастыря в прошлом семестре. За что, я точно не знаю. Что-то она такое писала, преподобная матушка у нее нашла. А знаете, если бы вы не были агностиком, я бы попросила у вас пять шиллингов заплатить за черную крестную дочь.
– В вашей религии меня теперь ничем не удивишь.
– О, это один миссионер-священник в прошлом году придумал. Вы посылаете каким-то монахиням в Африку пять шиллингов, и они крестят черненького ребеночка и дают ему ваше имя. У меня уже есть шесть черных Корделий. Мило, правда?
Когда Брайдсхед с Себастьяном освободились, Корделию отправили спать. Брайдсхед вернулся к нашему разговору.
– Вы, конечно, правы, я понимаю, – сказал он. – Вы относитесь к искусству как к средству, а не как к цели. Это строго теологический подход, но для агностика необычный.
– Корделия обещала молиться за меня, – сказал я.
– Она девять дней молилась за свою свинью, – заметил Себастьян.
– Для меня все это крайне непривычно, – признался я.
– Кажется, мы ведем себя неподобающим образом, – заключил Брайдсхед.
В тот вечер я впервые осознал, как мало я, в сущности, знаком с Себастьяном и почему он все время старался не допускать меня в свою другую жизнь. Он был словно друг, с которым сошлись на пароходе в открытом море; и вот теперь мы прибыли в его родной порт.
Брайдсхед и Корделия уехали; в парке убрали палатки и флаги; вытоптанная трава снова постепенно зазеленела; месяц, начавшийся в блаженной лени, теперь стремительно приближался к концу. Себастьян уже ходил без палочки и забыл о своем увечье.
– Я считаю, что вы должны поехать со мною в Венецию, – сказал он.
– Денег нет.
– Это я уже обдумал. Там мы будем жить на папин счет. Дорогу мне оплачивают адвокаты – спальный вагон первого класса. На эти деньги мы оба можем доехать третьим.
И мы поехали; сначала медленным дешевым пароходом до Дюнкерка, сидя всю ночь под безоблачным небом на палубе и следя, как серый рассвет занимается над песчаными дюнами; затем, трясясь на деревянных скамьях, в Париж, где поспешили к «Лотти», приняли ванну и побрились, пообедали у «Фойо», где было жарко и наполовину пусто, сонно побродили по магазинам и еще долго должны были сидеть в каком-то кафе, пока не настанет время отправления нашего поезда; потом пыльным теплым вечером шли на Лионский вокзал к отходу почтового на юг; и опять деревянные скамьи, вагон, в котором полно бедняков, едущих в гости к родственникам и снарядившихся в дорогу так, как принято у бедняков в Северной Европе: с бесчисленными узелками и с выражением покорности начальству на лицах, и матросов, возвращающихся из отпуска. Мы спали урывками, под толчки и остановки, среди ночи сделали пересадку, потом снова спали и проснулись в пустом вагоне, а в окнах мелькали сосновые леса, и вдали маячили горные вершины. Новые мундиры на границе, кофе и хлеб в станционном буфете, вокруг нас люди, по-южному живые и грациозные, и опять путь по широкой равнине, а в окнах вместо хвойных лесов виноградники и оливковые рощи, пересадка в Милане, чесночная колбаса, хлеб и бутылка «Орвието», купленные с лотка (мы потратили почти все наши деньги в Париже); солнце в зените и земля, затопленная зноем, вагон, наполненный крестьянами, приливающими и отливающими на каждой станции, и тошнотворный запах чеснока в жарком вагоне. Наконец вечером мы приехали в Венецию.