Дико, немыслимо – по чьей-то чёрной и злой воле, не сделав ни капельки никому никакого зла, – тебя лишают всего: дома, школы, родных и свободы, и перед тобою тюрьма. Запах тюрьмы… Кто не был, тот не представляет десятками лет накопившийся человеческий тлен, перемешанный с дезинфекцией. Громадное пространство и ты один (с конвоем). Этот дом, напиханный людьми, как клопами… Страшная женщина у параши в разодранной рубахе смотрит и ругается на меня. И откуда-то из середины громадной камеры голос (нарушая законы тюрьмы) говорит: «Идите сюда. Устраивайтесь здесь». Так ласково приняла меня Бутырка. Громадная камера сплошь устлана на уровне стула досчатым настилом и сплошь занята лежащими фигурами.
‹30 июня [1985 г.]›
Боже, я в чём-то совсем одна. Длинный-длинный рассвет. Пряный и жаркий воздух – дуновение полей. Ощущение – где-то возможное счастье – общение с природой, с землёй, с травой, с рассветом. На рассвете выйти на крыльцо. Перед тобой тишина, замирание предрассветное природы. Не колышутся деревья. Долгий миг счастья сопричастия с Богом. Кому сказать? Женечке? Жажда понимания, жажда друга.
Тягость быта. Я – не домашняя. А всё надо делать. Кабала и отупение от быта. Что-то за этими словами может открыться (Пришвин), что-то, что за замком. Творчество? В чём общение? Стремление общения, к людям.
Время – 4–5 часов утра. Продлённость своей души. И бесцельность её и тщета всего. И тут же страх быть непонятой и смешной.
Письмо Н.С. Луговской к И.Н. Шаровой
‹[1 сентября 1985 г.]›
Дорогая Ириша! Здравствуй, дружочек!
Как-то вы поживаете? Что принесло вам лето – горе или радость?
Сегодня 1-ое сентября. Вышла утром на улицу. Солнце и радость! А девчонки и мальчишки, одетые, причёсанные и красивые, бегут ручейками в одну сторону. И скучно мне стало. Пошла за ними и пришла к школе на торжественную линейку. Двор школьный гудел, как улей, и шевелился; а со всех сторон ещё и ещё прибывало ребят, маленьких и робких, больших и отважно-стремительных. Но у всех ощущение торжественности.