Мотор чихнул, «КамАЗ» завибрировал и медленно скрылся за поворотом, оставляя горящую избушку позади – последнее пристанище Лиды.
Часа через три мимо проехали всадники на измученных, больных лошадях. Гром, возглавляющий группу из трех человек, выглядел угрюмо, но решительно. Снег почти замел следы автомобиля, но упрямый мужчина с орлиной зоркостью замечал длинные полосы. Они тоже свернули, бросив лишь мимолетный взгляд на догорающую могилу. Пусть Игорь и оторвался от них на большое расстояние, но Олег читал записку, которую лекарь показывал Панову, и конечную цель путешествия ненавистного человека знал. В любом случае, когда-нибудь они встретятся, и тогда Гром выльет на Потемкина накопленную за годы ненависть и… убьет!
***
– Сынок! Сыно-о-ок! – звучал голос из старого далека, зыбкого и почти забытого. И гулял этот голос меж деревьев, сухих и искореженных неведомой силой; среди пустых двухэтажек, покинутых временем, с застывшими навсегда предметами обихода: заправленными истлевшим и прогнившим тряпьем койками; шкафчиками с висящей в них одеждой; прикроватными тумбами, где при случае можно найти тюбик зубной пасты; среди выбитых давнишними взрывами окон. Этот знакомый звук словно соревновался с ветром, звал, просил окунуться в далекое детство, когда все было на месте и не распалась еще семья…
– Сын! Сыно-о-ок! – слабо звала мать и не могла поднять с подушки голову. Вокруг суетились тучные тетки, поправляя одеяло, поднимая свесившиеся с кровати тощие руки и при случае поднося к лицу кружку с водой. А мать отталкивала ее и звала, все звала: – Сын! Сыно-о-ок!
И до того ее голос казался слаб, что Митяй боялся, что из-за этих усилий она растворится в собственной койке навсегда, покинет этот бренный мир и исчезнет вместе с болезнью. Мальчик стоял в изголовье так, чтобы мать не видела, и плакал, не в силах подойти и прикоснуться к истерзанному болезнью родному человеку, боясь, что она перекинется и на него. Глупости, конечно, но Митяй не мог с собой ничего поделать, не мог подавить в себе чувство гадливости и брезгливости. Поэтому так и стоял позади изголовья, стараясь, чтобы мать его не увидела, не посмотрела с укором в глаза. Боялся, что не сможет отказать и придется подойти и сидеть вместе с ней, пока стеклянный взгляд не возвестит об облегчении – и ее, и его. О том, что наконец-то всем стало лучше: ей – оттого, что умерла, ему – оттого, что теперь не надо делать вид и лить слезы. Ненужные и опасные слезы, показывающие его слабость. Ведь сыну Воеводы этого нельзя, иначе подчиненные не смогут всерьез воспринимать будущего главу города.