Тетки хмуро выполняли свою работу, слушали, как женщина зовет сына, бросали быстрые взгляды на наследника Воеводы, но не смели сказать ни слова. Ни осуждающего, ни понуждающего. Может, внутри у них и горело все праведным гневом оттого, что сын не хочет правильно попрощаться с матерью, но тетки не могли этого показать, иначе – все, иначе – смерть.
Митяй давно усвоил, что смерть очень дисциплинирует людей. Стоит пригрозить этой костлявой старухой, которая косой срезает все на своем пути, – косой-инфекцией, косой-радиацией или косой-зубами-опасного-зверя, – люди сразу становятся милыми и уступчивыми, покладистыми и тихими. Рабами смерти. И в чьих руках власть, в чьих руках управление костлявой – тот и людьми управляет без видимых усилий. Страхом мир рабов держится, и им же управляется. Надо только показать, что ты и есть смерть: ее вестник, ее пастырь и длань, которая непременно протянется и смахнет неугодную фигуру в бездну, скормит недовольных алчущей смертей пасти, чтобы остальные ходили по струнке.
– Сын! Сыно-о-ок! – Боже! Как она омерзительна в своей слабости перед лучевой болезнью! Митяй скривил губы в отвращении, вспоминая собственную непохожесть. Ненавидя себя за это. И тем более – ненавидя за это мать и Ярослава. Потому, что все-таки был похож на него. Хоть сыну Воеводы и ампутировали лишние пальчики, но детское сознание такого не может забыть. И простить. И поэтому ненависть разливается в нем с новой силой. И к себе, и к матери, и к Яру. Чертов выродок! Нет! Не покажет он себя слабым! Ведь мальчик знает, что такое смерть и что она делает с людьми. Кого-то – слабым, кого-то – сентиментальным, а его, понявшего эту тайну, – сильным! Поэтому он проглотил слезы и сдержал порывы как любви, так и ненависти, загнал их поглубже – не дело юному наследнику так опускаться в глазах окружающих…
– Сын! Сыно-о-ок! – вновь этот голос из далекого прошлого проскальзывает легким шелестом меж деревьев. Зовет за собой, напоминает дни великой слабости, о которой Митяй жалел много раз.
– Мама? Мама! – закричал он и пошел по заснеженной поляне, огибая двухэтажное здание. – Это ты? Мама!
Опять слабость? Наверное. Митяй давно уже потерялся в этом мире, сознание то исчезает, то возвращается вновь и кидает его из одного места в другое. И юноша уже не понимает, что происходит. Почти забыл, как это – понимать. Лишь легкий голос вернул его последний раз из небытия и повел за собой, будто то преступление перед умирающей матерью еще можно предотвратить.
– Мама! Ты где?! – среди деревьев замаячила белесая фигура, столь легкая, что повисла над землей. Белый саван окутывал, не давая увидеть, кто скрывается за тканью, а пушистый снег будто огибал фигуру, не задевая. – Мама! Прости меня… – Митяй почти подошел к мороку, почти коснулся его, но тут рывками изнутри начало пробиваться животное, заталкивая юношу обратно – в темень, пустоту и одиночество, в жуткую, пугающую пропасть страшной «жизни» в скорлупе, без возможности выбраться и избавиться от чужого сознания. Монстр подминал под себя Митяя, и непонятно, кто из них был первым, самым настоящим монстром…