Со скальпелем в руках доктор ждал, прислушиваясь к шорохам снаружи. Кто-то снова осторожно поскреб по щиту и жалобно заскулил.
— Собака?
«Это везение, — подумал доктор, — еда сама просится в котелок». Они уже ели запеченных в углях ворон, лошадиную требуху, так почему бы не отведать жаркого из собачины? Он приоткрыл заборный щит, чтобы впустить животное, и его обдало ледяным ветром. В темноте безлунной ночи при слабом свете костра Фурнеро ничего не увидел, но по скрипу снега догадался, что животное у него под ногами. Он нащупал его и пошире приоткрыл проход, чтобы впустить огромный мохнатый шар, который тут же принялся отряхиваться от снега. Доктор понял, что ошибся: то была не собака, а человек. Промерзший до костей, он на четвереньках пополз к костру, поскуливая, как домашняя собачонка.
Остальные члены шайки равнодушно сидели у огня, в который успели подбросить дров, и продолжали жевать. Доктор преградил пришельцу проход к огню, что возмутило Орнеллу:
— Послушайте, доктор, вы же не откажете ему в тепле…
— Откажу.
— Ну, пожалуйста, разрешите ему погреться.
— Принеси снега.
Она подчинилась без лишних слов и внесла в защищавшую их от ветра лачугу большой ком свежего снега.
— Взгляни на его пальцы! — сказал доктор. — Они побелели и потеряли чувствительность. Это обморожение. Если их греть у огня, они распухнут, почернеют и начнется страшная гангрена. Помоги мне освободить его от лохмотьев…
Они сняли с мужчины обледеневшую верхнюю одежду, шапку, сапоги и принялись растирать его снегом. Когда дошел черед до лица, Орнелла не сдержала изумленного восклицания, узнав в пришельце Виалату — своего коллегу по театральной труппе.
— Ты с ним знакома? — спросил Фурнеро.
— Это актер из нашей труппы.
— Растирай до тех пор, пока он не почувствует боль от снега.
Изможденный, заросший густой седой бородой, трагик Виалату дышал прерывисто, почти задыхаясь, но растирание пошло ему на пользу. Он стал что-то бормотать, потом едва слышно заговорил монотонным голосом:
— Не Рим, а мерзостный притон,
А стены — лишь ряды надгробий обагренных
Невинной кровью жертв проскрипций беззаконных.
Твердыни славные далекой старины,
Они теперь в тюрьму и склеп превращены…
— Он бредит?
— Думаю, что нет, доктор.
— Ты поняла, что он декламирует?
— Это из «Серториуса», запрещенной пьесы Корнеля, которую он мечтал сыграть.
— Странное место, чтобы думать о театре, но, по крайней мере, его мозг работает лучше, чем пальцы. Растирай дальше, девочка моя, и скажи ему что-нибудь такое, чтобы он ответил тебе.
Орнелла взяла в руки новый ком снега, и, растирая пальцы актера, зашептала ему на ухо: