Я уже почти дошла до двери, когда она снова подала голос: – Еще кое-что… Капрал Дэвис скончался прошлым вечером.
Я была рада, что стою к ней спиной. Придав лицу самое бессмысленное выражение, какое могла, я обернулась.
– Мне жаль это слышать, старшая сестра, – сказала я.
– Вот как? В самом деле, сестра? Надо же. – Она, прищурившись, взглянула на меня и вернулась к своим бумагам. – Не задерживайтесь, – добавила она.
На следующий день я наскоро попрощалась с Китти и Стрэп и забралась на переднее сиденье санитарной машины. На крыше капота у нее виднелась глубокая рваная рана. Водитель с мрачным удовольствием сказал, что это след от шрапнели, оставленный опасно близким знакомством с немецким снарядом. Я затолкала саквояж под ноги и ухватилась за лишенную дверей раму фургона без ветрового стекла, с грохотом выкатившегося из Сен-Жюстина в сторону фронта. Вскоре мы съехали с дороги на ухабистый проселок, связывавший железнодорожную станцию с линией фронта. То был основной путь для всех поставок, самая прямая дорога для доставки раненых в госпиталь и для частей, направлявшихся в окопы. По мере того как санитарная машина приближалась к позициям артиллерии союзников, звук пушек становился совершенно ужасающим. И чем дальше мы отъезжали от деревни, тем более зловещим делался пейзаж. Пропали поля овсяницы и полные птиц живые изгороди. Пропали следы обычных сельскохозяйственных работ. Бесконечное чередование фургонов, бомб, ног в сапогах и идущего не по сезону дождя превратило равнинные поля в грязную пустошь. Кругом была лишь серо-бурая сырость, испещренная заполненными водой воронками от снарядов. Грязь заполняла зигзаги траншей и входы в землянки. Кое-где сохранилась колючая проволока, все, что осталось от прежнего рубежа продвижения армии: предыдущая линия, проведенная где-то на карте и перенесенная раной на кожу пейзажа, зазубренная, колючая, напитавшаяся кровью молодых парней. Дождь, шедший без перерыва много дней, не собирался прекращаться. Но и он не мог смыть пятен, оставленных бойней на уютной деревенской местности. Не мог он и очистить землю от всепроникающего зловония смерти. Запах был непреодолим. Я прижала руку ко рту, поражаясь, что никто из проходивших мимо солдат, казалось, не замечал невыносимой вони, заполнявшей ноздри и угрожавшей тошнотой. Я вынуждена была сделать вывод, что они больше его не различают, так привыкли к этому смраду. То был запах застоявшейся воды и гниющей растительности, кордита и дыма, но прежде всего – разлагающейся плоти. Я столько раз сталкивалась с ним прежде, по стольким поводам… Дохлая овца за изгородью. Чумной труп, оставленный в доме слишком надолго. Бродяга, которого никто не хватился, разлагающийся в переулке. Больничный морг в теплый день. Его ни с чем нельзя спутать.