Его костяшки побелели – он крепче сжал фуражку.
Мы какое-то время помолчали.
– Знаете, – произнес он наконец, – по-моему, больше солдат здесь гибнет от того, что тонет, чем от других причин. Представьте себе, так далеко от моря. Нет, я понимаю, на пунктах очистки все иначе, и дома многие страдают от страшных ран, от которых никогда не оправятся. Но никто не видит, что творится тут, на передовой, где сплошная трясина и вонючая вода. Дело в амуниции, кроме всего прочего. Ранцы такие тяжелые, и винтовки, и противогазы, и бог знает что еще, без чего никто не выходит. Если попадут, пулей или шрапнелью, неважно, если только не отбросит, все падают плашмя. Ничком или навзничь, разница невелика, и начинают тонуть. Некоторые теряют сознание. Другие просто шевельнуться не могут. И тонут. Просто так. В гнилой воде. У носильщиков несколько дней уходит на то, чтобы подобрать погибших после рывка. Некоторых даже не находят. Просто уходят в грязь. И каждый раз, как мы отвоевываем немножко этой адской земли, мы идем по ним. Мы это уже не первую неделю делаем. Если наступаешь на твердую землю, то, может быть, у тебя под ногой погибший союзник. От этой мысли дурно делается. Дурно.
Мне было глубоко его жаль, и я страшно хотела взять его за руку, обнять, сказать, что все будет хорошо. Но не могла. Во-первых, это было бы ложью. Не было гарантий, что мы снова увидимся. Я не могла принудить себя снисходительно произносить пустые слова ободрения и оптимизма. Но было нечто еще, заставлявшее удержаться. Я понимала, что, сиди со мной рядом и делись своими страхами перед грядущей битвой любой другой солдат, я бы без колебаний взяла его за руку. Разве я не верила всю жизнь в целительную силу прикосновения? Но с этим солдатом нужно было думать о большем… О зарождающихся чувствах к нему. О том, как от его голоса я затаивала дыхание. О том, как оживало мое тело под его взглядом. О том, что я уже много часов думала о нем, представляла его, хотела быть с ним. И было что-то в том, как я себя чувствовала подле него, что-то, из-за чего мне казалось, что я дома. Я вспомнила, как подумала о доме детства в Бэткоме впервые, когда увидела его. Рядом с ним рождалось ощущение, что я там, где мое место. Ощущение такое сильное и непривычное для меня, что оно пугало.
– Не надо говорить о войне, – сказала я. – Расскажите о своем доме. О жизни до всего этого безумия. Вы сказали, что сможете топтать вереск.
– Вы запомнили? Как странно. Посреди этого бедлама запомнили про вереск.
– Расскажите, прошу вас.
Я ощутила, как напряжение уходит из его тела, когда он начал рассказывать про свой дом в шотландских горах. Натянутые мышцы вокруг его рта расслабились, и с красивого лица пропало загнанное выражение.