– Пусть эти слезы будут последними, – сказала она, – чтобы ты не плакала, когда меня не будет рядом, чтобы их не пришлось утирать.
– Ох, мама, я такая… слабая. Если бы я могла развалить это жуткое здание и унести тебя в безопасное место. Как мне смотреть на то, как ты умираешь?
– В тебе больше силы, чем ты думаешь, Бесс. Не горюй обо мне. Я ухожу, чтобы воссоединиться с семьей, и твоя любовь будет со мной. Я не боюсь.
Бесс перестала плакать и коснулась материнской щеки.
– А я боюсь, – призналась она.
– Знаю. Но я всегда буду подле тебя. Помни об этом. Ты умная. Изобретательная. Упорная. Перед тобой целый мир. Я знаю, ты совершишь удивительные вещи.
Мать и дочь прервал свистящий кашель тюремщика, с топотом двигавшегося по коридору к камере.
– Ну хватит, – пролаял он, – время вышло.
– Как? – Бесс схватилась за руку любимой матери. – Вы сказали, час!
– Нет, девочка, это ты сказала. Я ничего такого не говорил. Идем, выведу тебя, пока работы не лишился.
– Я вам ни пенни больше не дам, пока мы не проведем вместе час.
– Дашь, если не хочешь, чтобы тебя тут заперли, наглая ты чертовка. Давай-ка сюда.
Он шагнул вперед и сорвал кошель с ее пояса.
– Теперь беги наверх, шевели хорошенькой молоденькой задницей, пока я не нашел ей другое применение.
Бесс повернулась к матери, и та быстро поцеловала ей руку.
– Ступай, – велела она, когда они обнялись, – и помни: больше никаких слез.
Откуда-то из глубины, из тайного уголка внутри, Бесс извлекла слабую улыбку. Потом отвернулась, боясь, что отвага ее покинет, и заставила себя на свинцовых ногах поспешить вслед за тюремщиком.
8
Бэтком был местом незначительным, поэтому похвастаться собственной виселицей не мог, а времени на ее постройку не было. Однако у западной околицы деревни рос крепкий дуб, который, сколько помнили жители, звали Деревом Висельников. Во времена менее цивилизованные на его удобных ветвях вздергивали как горемык, так и злодеев. Не было ни ступеней, ни помоста, с которого священник мог бы произнести слова утешения, но приговоренные тем не менее в конце концов повисали на веревках мертвыми. К этому дереву и направилась извилистым путем телега, на которой везли Энн и старую Мэри. Бесс казалось, что весь приход явился посмотреть на то, что она считала убийством двух несчастных женщин. Крестьянские семьи, торговцы, знать – все собрались и пихались локтями, пытаясь занять место, откуда было бы лучше видно. Телегу, в которой сидела мать Бесс, тащили два мула. У женщин по-прежнему были скованы ноги, на их шеи уже надели петли. Они стояли, привалившись друг к другу, чтобы не упасть на ухабах на окружавшие их деревянные колья. Каждый шаг мулов толпа встречала приветственными криками и насмешками. Бесс смотрела на обезумевшие лица и воздетые кулаки и мысленно возвращалась к арене для петушиных боев, где в последний раз видела такое дикое и скотское поведение. Она не спала ночью: запрягла Шептунью в повозку и нашла место на пригорке сбоку от Дерева Висельников. Отсюда она видела мать, а мать могла увидеть ее. Женщины обменялись взглядами, полными тоски и печали, но, повинуясь желанию матери, Бесс не плакала. Она и не могла. Словно за прошедшие страшные месяцы она выплакала все отпущенные в жизни слезы и их не осталось.