Жила. Он сказал, что в его земле есть золотоносная жила.
Отрешенным взглядом Руби окинула свое отражение в зеркале. «Нет, тридцати одного года мне не дашь. Двадцать пять, не больше. Хорошо, что кожа не обожжена солнцем. До чего жаль бедняжек, которые день-деньской мотыжат свои огороды, пока мужья горбатятся на приисках! А все от того, что на считанные гроши, которые зарабатывают какой-нибудь Хэ По или Лин Пу, овощи на рынке не купишь. Да еще мелюзга цепляется за юбки, а в печке подгорает хлеб… Руки загрубелые, хуже, чем у рудокопов. Не знаю, как они все это терпят, я бы ни за что не стала. Наверное, любят мужей. Но если это любовь, значит, я никогда никого не любила — ни Суна, ни Александра. А ведь кое-кто из этих женщин в молодости был красивее меня. Вот именно — был.
Вспомни-ка свои тридцать с лишним лет, Руби!
Я наглядный пример того, что за грехи надо платить. Махни я на себя рукой, опустись, как эти бессловесные рабыни на своих огородах, — и никто из мужчин, которые сейчас помогают мне, на меня бы и не взглянул. Говорят, рождением человека управляет судьба — да, судьба, а еще тысячи нищих женщин, их гораздо больше, чем женщин, которых способны обеспечить мужья. Вот и Александр рассказывает, что девушки в наше время учатся в университетах, но лишь те, кого посылают туда богатые родители, оплачивающие учебу. А меня мать могла послать лишь в одно место — в паб, за кувшином пива. Отца я в глаза не видела, знаю только, что этого мерзавца звали Уильям Генри Морган. Скотокрад, закоренелый преступник и сын арестанта. Он был женат, потому на моей матери не женился, и она вышла за другого уголовника. И умерла от гангрены, по пьяни сломав ногу. Все мои сводные сестры пьют горькую и торгуют собой, сводные братья сидят по тюрьмам или промышляют грабежами и разбоем.
А почему я не такая, как они? Откуда у меня взялись силы, чтобы выкарабкаться, как-то устроить свою жизнь?
Братец Монти изнасиловал меня, когда мне было одиннадцать, — ну, это даже к лучшему. Цветок сорван — беречь нечего. Никаких тебе окровавленных простыней наутро после первой брачной ночи, но и никаких надежд на удачное замужество. Мужчины, которые женятся, хотят быть первыми. И Александр Кинросс такой же, руку даю на отсечение.
Чего я всегда боялась до смерти, так это сифилиса. Всю жизнь он таится где-то совсем рядом, подстерегает меня. Когда Монти взял меня, он был еще здоров, а через год заразился. Но я не стала ждать: как только мой цветок сорвали, сбежала в Сидней и сделалась содержанкой одного богатого старика. Его вечно приходилось ублажать губами, сам он ничего не мог. Радости, конечно, мало, зато и залететь не боишься. А еще он завещал мне пять тысяч — ух и взбесились же его родичи, когда узнали! Объявили, что мне не перепадет ни гроша. Но я прочла им письма моего старичка, заявила, что, если понадобится предъявлю их в суде, и они остыли. Расплатились без звука. Даже работа языком бывает прибыльной.