Настя продолжала пятиться к окну. Оно было плотно зашторено двумя желтыми кусками пыльной материи, спускавшимися сверху до самого пола. Решение созрело у нее мгновенно. Настя вначале потянула одну половину шторы на себя, потом резко рванула ее вниз. Затрещали петли на крючках, с грохотом обвалился карниз.
Суетившийся у тумбочки морячок замер, повернул в ее сторону потное, злое лицо. Бугристая плешь с налипшими на нее волосами отсвечивала фиолетовым в луче утреннего солнца, брызнувшего в комнату из окна.
— Стоять! — рявкнул он, пытаясь приподняться.
В следующее мгновение Настя, протащив за собой волочившуюся по полу штору, в один прием перепрыгнула через толстый зад своего мучителя, повернула защелку на двери и выскочила в коридор.
— Сука! Тварь! Воровка!.. Все равно найду!.. Достану из-под земли!.. — были последние слова морячка, которые она услышала за своей спиной.
Настя торопливо закуталась в штору и побежала по коридору.
В последние полгода Макса Калугина начали донимать приступы головной боли. Под вечер, если выдавался особенно тяжелый день, или во время долгих напряженных переговоров, или вовсе без видимых причин — может быть, из-за перемещений воздушных потоков в атмосфере.
«Кажется, опять начинается», — подумал Калугин. Он был в своем кабинете совсем один. Те редкие минуты, когда можно не заботиться о делах, не выслушивать претензий какого-нибудь дотошного заказчика, а просто побыть одному. В его жизни такое случалось не часто, а когда случалось, Калугин не знал, чем себя занять.
Такой вот замкнутый круг.
Он включил телевизор. Очередное ток-шоу. Но сначала блиц-опрос на улицах. Корреспондент выуживал кого-нибудь из толпы и задавал вопросы. Вначале Калугин слушал рассеянно, вполуха, а потом невольно заинтересовался.
Речь в программе шла о проблеме проституции в нашей стране. И вопрос к опрашиваемым на улицах был один и тот же: «Как вы относитесь к проституции как к явлению вообще и проституткам — в частности?»
Открылась дверь. В кабинет заглянула секретарша:
— Максим Афанасьевич! Там к вам Лощилин просится на прием…
— Я же сказал, что меня нет! — досадливо повернулся к ней Калугин.
— Но он каким-то образом узнал, что вы у себя. Настаивает.
Калугин обреченно вздохнул:
— Пусть заходит…
Он выключил телевизор. И тут же боль, о которой он, казалось, на время забыл, опять подступила к голове. Он за несколько часов чувствовал приближение этой боли. Сначала ощущал ее теплое, липкое прикосновение, потом длинные тонкие пальцы, словно щупальца спрута, ползли от затылка через виски к бровям и начинали сдавливать голову, отчего темнело в глазах и рот самопроизвольно распахивался, как у выброшенной на берег рыбы. Страшна была не только сама боль, но и ее предчувствие.