Иногда мне кажется, что сатана именно здесь оборонялся от всевышнего и что именно этот холм бомбардировали камнями его ангелы. Человеку трудно возвести такое.
Подъемный мост, ворота с двойной решеткой, каменная стена высотой в сорок пять локтей. А над ними, еще выше, три башни.
Именуются они — Соляная, Стрелецкая и Жабья.
Внутри достаточно места для жилья, конюшен, дворца, двух церквей и прочих строений — всего и не счесть.
И это обычный замок дворянина, даже не первого по богатству и знатности. Бог неровна делит: он дает штаны именно тому, у кого они будут падать с тощей задницы.
В этот вечер над башнями светила луна — нежная, оливковая. А в бойницах тоже кое-где мерцали огоньки. И на сердце было легко, потому что у нас, воинов от рождения, всегда легко на сердце, когда мы живы.
В ответ на троекратный сигнал нашего рога из башни над воротами трижды пропела волынка, и звуки ее в майском вечернем воздухе тоже были особенно грустными и прозрачными. Это был такой воздух, что его хотелось пить.
Майский жук ударился о мою кирасу и запутался в гриве коня, беспомощно перебирая лапками.
Майские жуки на этой безумной земле абсолютно такие же, как и на моей родине, — это немного успокаивает.
На моего коня упал луч света из наблюдательного окна.
— Кто идет?
— Святой Юрий и Русь! — произнес я обычный клич воинов этой земли.
— Благодарение богу, — закрестился воротный страж. — Ждали вас.
Начали крутить ворот, разошлись окованные железом дубовые створки, медленно поползла вверх решетка.
Нас встретил сам хозяин — дело небывалое. Я не зря намекал на людей, у которых сползают штаны. Кизгайла такой и есть. Ему тридцать четыре года, и он худ, как бедняцкая коза. Но силен и жилист.
Он попытался взять моего коня за повод — здорово ему припекло, если он оказывает наемнику такую честь, — но я спешился и сам повел коня.
Кизгайлу мне довелось видеть не более трех раз, я был лишь его кулаком в Быховской округе. Недавно он женился, а я еще не видел его жены.
Но даже я удивился той перемене, которая произошла с ним. Спина согнулась, желт лицом даже не по-человечески, глаза как у безумного. А ведь был ладный и статный. И осанка благородная.
— Ты хорошо сделал, что поторопился, Конрад, — сказал он, — у меня большая беда.
И умолк. И молчал, пока хлопцам не отвели жилье, пока не выкатили им бочку вина и не накормили — жирно и вкусно.
Я смотрел на его высокий узкий лоб, на волосы, слегка подвитые на концах, но без блеска, словно у сухотника какого-нибудь, в узкие карие глаза и думал: «Вот и пойми тебя, черта, что у тебя на уме».