Она заставляла себя уснуть, но никак не получалось: свистящий храп раздавался за дверью, и запах проникал сквозь невидимые щели, приставал, не давая ни на мгновение забыть о себе. «Он мне сени провоняет насквозь», – думала Анна, ей было жалко своего обрушенного покоя. Когда терпеть стало невмочь, она поднялась, прикрыла плечи шалью, зажгла свет, вышла из комнаты и растолкала спящего гостя. В ярком свете из открытой двери она увидела, как оголились его полинявшие черные глаза.
– Завтра поедем в город, – сказала она властно. – Завтра. Паспорт тебе делать. Паспорт. Понял?
Он кивнул, промычал коротко и уснул опять.
* * *
С юности Анна боялась многого – заблудиться в лесу, утонуть, сгореть на солнце, быть укушенной клещом, змеей, собакой. К старости стала бояться изнасилования и всего, чем заполнен телевизор. Но людей она не боялась. Люди могли ее раздражать, влюблять в себя, заставляли презирать, кокетничать, даже при надобности заискивать перед ними, но страха не внушали никогда, может, оттого, что была она в молодости слишком уж красивая, строгая девушка, и потому с самого начала поняла ту природную власть, которую Бог уделил ей. Она, видимо, единственная во всем городке не боялась начальника тыла подполковника Мана, подтянутого, звенящего хама, которому сказала однажды на банкете в честь 7 Ноября, сказала при всех, ровно, без крика, но с какой-то пригибающей силой: «С вашими повадками, Юрий Генрихович, надо было родиться лет двести назад, при крепостном праве. А у нас – советская власть! И, пожалуйста, не забывайте об этом». Выступление Анны крепко запомнилось всему гарнизону. Мужу ее, не по-военному мягкому человеку, инженеру полка, предрекали беды по службе, но Ман стал избегать его.
Временами впадала Анна в слезливость или растерянность, но, бывало, что-то щелкало внутри, и становилась она четкой боевой машиной.
Так, на полном ходу, за четыре дня прошла она, таща за собой Шурика, все инстанции в поликлиниках и прочих кабинетах. Все это время она не возвращалась в деревню, ночевала у старой тетки в Кузнечихе. Шурик шел к «Даде» – куда именно, она старалась не выяснять, чтобы не множить забот, не сбиваться с пути. К тому же он всегда приходил вовремя и в условленное место. Все складывалось удачно: очереди были не так велики, чиновничьи обеды коротки и, неприемные дни их миновали. От мужа оставалась у нее в деревне какая-то одежда: рубашка Шурику подошла, брюки – еле-еле, а самое главное, впору пришлись мужнины туфли, старые, но вполне приличные. Совсем преобразить его не удалось, но появились на нем признаки ухоженности, с которыми не стыдно выйти в люди. От утомительных хождений Анна лежала по вечерам, положив гудящие ноги на боковину теткиного дивана, и тетка, сухонькая бодрая старуха восьмидесяти лет, отгородившаяся от всех газетой, спрашивала: «Ну, и каковы достижения?» – «О-ой, хорошие, кок», – выдыхала Анна, знала, что вопросов о прошедшем дне больше не будет. Усталость эта была ей приятна, появился в ней почти забытый азарт большого дела – она ведь жизнь человеку возвращает. Все эти дни она ждала, что и у Шурика в глазах что-то загорится, и вроде как дождалась – улыбался он, как в прежние годы, по-девичьи.