Но по утрам я спотыкался о камень, читая правило, слова молитвы Василия Великого: «И даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти…» Смысл мне был понятен, потому что «земные вещи принимай за слабое отражение вещей небесных», и если говорить о жизни, которая наступит потом, то она будет настолько светла, что по сравнению с ней нынешний свет – тьма, ночь…
Но понимание не спасало. Почему – «ночь»? Почему святой говорит мне, что я должен эту жизнь – живую, пахучую жизнь, которую так люблю, потому что не любить не могу, ибо я живое существо, – почему я должен ее перетерпеть? И «бодренное сердце», и «трезвенную мысль» – принимаю не рассуждая, по-солдатски, а «нощь» – не могу. Даже при наличии смысла.
Может, я что-то сам себе здесь надумал и это просто терминология того времени? Ведь понятно, к примеру, что «раб» – обозначение подчиненности, а не собственности. Собственностью обладает лишь Он, и оттого делаться «рабами человеков» – красть у Него.
Но, вспоминая камень в молитве Василия Великого, я вдруг оглянулся и увидел, что запинаюсь не только по утрам, – слышалось отовсюду, из прошлого и настоящего, о «юдоли скорби», которая к тому же есть «краткий миг» (об этом говорили даже престарелые партработники), и дана она для подготовки – не более.
Жизнь в определенном смысле не так уж коротка. Обращаясь к не лучшим фрагментам своей жизни, я не назвал бы ее «мигом», потому что «миг» мучил меня тем, что никак не хотел проходить. Пять минут на дыбе и пять минут в теплой ванне – чудовищно разные отрезки времени. «Миг» – когда хорошо, и грусть его ухода восполняет лишь надежда на другой миг, будущий.
Поначалу мне казалось, что эти мысли – в прошлом. Ушла слякотная, неряшливая молодость, и все налилось упругими зелеными соками, повылезало из почек и куколок, зароилось, загудело, запахло, оглушило меня. Жизнь начала править сама. Я растворился в этой жизни, в ее переменчивости, я стал ею самой. И не то чтобы все складывалось благополучно и весело, просто прибавилось сил; перемены, даже несчастные, казались только к лучшему, надежды не были пустыми и глупыми, как в молодости, – они становились настоящими шагами, движением, я увидел, что иду, и хотелось идти дальше. Разве не по Его милости я иду? Как повернется язык назвать это «ночью»?
В конце концов я устал – поднял камень, о который оббил ноги, и ради душевного комфорта оттащил его туда, где хранится мое благородное незнание. Я не смог примирить веру и радость жизни, и требовалось данный факт зафиксировать. Было это год назад, а может, больше. Я и теперь этого не могу, особенно если от радости перепью.