Часто говорят, что в последних остатках жизни человеку вдруг становится легче, иногда настолько, что он, наверное, думает – все отменяется.
Моя бабушка с утра ревностно выпытывала у домашних, что за город такой – Каир, а когда оставалось ей не более получаса, бодро спросила, скоро ли будем обедать, хотя в годы болезни ее заставляли есть.
Мой друг Юра Щуко умер прямо на сцене, во время воскресного спектакля, в краткой паузе перед репликой: «Я спрашиваю, кто вы такая?» Все вспоминали, что играл он в тот день с особой, возрастающей энергией. Кстати, было это тоже осенью…
Смерть вполне объяснима с точки зрения естественных наук и богословия, а вот этот миг – зачем он?
Я не знаю (и слава Богу), что он открывает людям, и уж тем более не утверждаю, что приведенное выше – общее правило.
Но почему-то верю, что вот это прояснение в угасании предусмотрено в самой сути жизни, а его природный образ – краткий, ясный осенний свет, в котором все «иное».
Верю потому, что смерть вообще нелепость, но совсем уж нелепо умирать, ничего не поняв, не увидев по-настоящему.
В осени есть то, чего не знает весна и что знает, но не в состоянии прожить и понять лето, – та точка, в которой сходятся две параллельные прямые – радость жизни и память смертная.
Мне кажется, это и есть то, что искали все и всегда, потому что без этой «точки» невозможно подлинное счастье.
Поиск мучительно труден. Оттого есть самый простой способ, к которому чаще всего и прибегают, – нужно игнорировать что-то одно: радость или память смертную. Но если оставишь только «память…» – будут вокруг сплошь черные одежды, и сколько бы меня ни уверяли, что это такая форма радости, причем истинной, не омрачимой ничем, я не могу в это поверить.
Оставишь одну радость – опустишься до свиньи и умрешь как свинья.
«Радость жизни рассеивает внимание, рассредоточивает, останавливает всякое стремление ввысь. Но жить без радости… Значит, выхода нет. Разве что черпать жизнь из великой любви, не опасаясь наказания рассеянием» (Альбер Камю. Записные книжки).
Где бы только найти эту «великую любовь»…
Но, когда сходятся прямые, таинственно соединяются радость жизни и память смертная, все становится другим: нега – нежностью, страсть – жалостью, и в радости уже нет постыдного, и смерть не такая страшная, и нелюбимое дитя влечет сильнее обласканного, и чахоточная дева видится прекраснее знойной женщины, и все «без ропота, без гнева»… Сама жизнь теряет в этой точке свою непредсказуемость, страшащую изменчивость, все замирает, как прозрачным осенним днем, когда по воздуху плывут паутинки и природа обретает праздничный храмовый цвет – золото на голубом.