— Пшепрашем, пани, — сказал я Гролинской и, чтобы скрыть волнение, улыбнулся. — Что это?
— Цо? — Она обернулась и посмотрела в угол возле печки, куда я указывал.
— Вот. — Я нагнулся за скомканным листком целлофана, увидел второй, присыпанный мусором, и поднял оба.
— Это... у официэров. — Она указала в сторону свежеубранной комнатки, где вчера помещались Николаев и Сенцов.
Я уже расправил листки, убедился, что они сальные внутри и соответствуют по размерам. У меня сразу пересохло в горле.
С пани Гролинской приходилось говорить по-другому: предыдущая конспирация исключала разговор по существу дела. Я отпустил капитана и предложил ей пройти в большую комнату, где мы сели у стола.
— Пани, — сказал я, — вы умеете молчать?
— Так. — Она в недоумении глядела то мне в лицо, то на помятый целлофан.
— Я буду с вами откровенен...
— Ежи! — побледнев, воскликнула она.
— Не волнуйтесь, пани, никаких известий о вашем сынe у меня нет. — Чтобы успокоить, я даже взял ее за руку. — Я буду с вами откровенен... Вы меня понимаете? Обещаете хранить в тайне наш разговор?
— Так.
— Мы считаем вас и вашу семью польскими патриотами... Ваш муж погиб как герой, защищая Польшу, и сын борется с оккупантами... Поляки и русские ведут войну с общим смертельным врагом...
Мне хотелось говорить с ней по-человечески, доверительно, а получались какие-то штампованные, официальные фразы. От бессонной ночи и усталости, от нехватки времени и, быть может, от непроизвольного стремления поскорее добраться до сути выходило как-то не так.
— Варшава, — сказала она. — Как Варшава?
Что я мог ей сказать?.. Я знал, что в Варшаве восстание, что начало его командование АК, но участвуют в нем сотни тысяч поляков. В городе уже третью неделю шли ожесточеннейшие бои: безоружные, по существу, люди противостояли танкам, авиации и артиллерии немцев — тысячи ежедневно гибли.
В последние дни меня не раз спрашивали о Варшаве, в основном поляки; о восстании мне было известно главным образом из скудных газетных сообщений, и сверх того я ничего сказать не мог.
— В Варшаве восстание... На улицах идут бои.
— Там Ежи... — дрожащим голосом произнесла она; в глазах у нее стояли слезы.
Так я и чувствовал!
— Будем надеяться, что он вернется живой и здоровый...
Я сделал паузу и затем продолжал:
— Мы ведем смертельную борьбу с нашим общим врагом, и очень важно, чтобы вы оказали нам содействие... Вы должны быть со мной откровенны... Этим вы поможете не только нам, но и сыну и всем полякам...
— Не розумем.
От волнения она заговорила по-польски, слезы душили ее. Я принес холодной воды; выпив весь стакан, она вытирала платком глаза и пыталась справиться, взять себя в руки.