– Ора, девочка моя, – сказал раввин, поворачиваясь к ней, – принеси нам, пожалуйста, коньяк и свари кофе.
Девушка молча поклонилась и снова исчезла за дверью.
– А курить у вас можно? – спросил Макс.
– Курить вредно, – наставительно сказал старик и подвинул на середину стола терракотовую пепельницу, полную окурков. – Но можно, если очень хочется, и не в цом.[165]
Макс расстегнул комбинезон на груди и достал из внутреннего кармана свою трубочку-носогрейку. При этом старый раввин неожиданно удивленно посмотрел на Макса и теперь напряженно его рассматривал. Виктор тоже достал трубку, а старик, оторвав наконец напряженный взгляд от Макса, подвинул к себе пачку каких-то сигарет, лежавшую на столе, достал одну и, прикурив от электронной зажигалки, выпустил дым первой затяжки. Макс и Виктор между тем неторопливо снаряжали свои трубки.
– Как твоя фамилия, Моше? – спросил рав.
Макс помолчал секунду, раздумывая, а затем ответил вопросом на вопрос:
– А твоя, добрый человек?
– Меня зовут Шулем Дефриз, – не удивившись, ответил старик.
– Кем ты приходишься раву Мозесу, реб Шулем? – Макс наконец справился с трубкой и закурил.
– Какого Мозеса ты имеешь в виду? – Старик был непоколебимо спокоен, но Виктор ощущал, как нарастает в комнате напряжение.
– Я имею в виду Моше Прагера, – ответил Макс. – Гаона[166] из Праги.
– Он мой прадед. – В словах старика было ощутимо благоговение. Едва ли не трепет. И гордость. Гордость тоже.
– А я ему прихожусь внучатым племянником, – тихо сказал Макс. Голос его звучал ровно, и никаких эмоций в нем не слышалось.
– Вот как! – Старик упер в Макса потрясенный взгляд. – Вчера запела Гора. Она запела впервые на моей памяти, и никто из тех, кому доверено было хранить Реликвию, тоже никогда не слышал песню Горы. Один лишь Моше Прагер, благословенна будет память его, сподобился быть свидетелем Чуда. И вот теперь я. И я послал к вратам Давида посланца. – Старик взмахнул рукой в сторону Гиди. – Потому что так было определено тогда, когда отцы наших отцов еще не увидели света дня. А сегодня ко мне приходит мой собственный дядя, и на груди его щит Давидов, и значит, исполнилось пророчество, которому скоро тысяча шестьсот лет. Воистину нам довелось жить в чудесные времена, во времена исполнения пророчеств.
Старик откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Чувствовалось, что его обуревают сильнейшие чувства. О сигарете, зажатой в пальцах правой руки, он, по-видимому, забыл.
Виктор посмотрел на старого раввина, на Гиди, совершенно очевидно переживавшего огромное потрясение, и перевел взгляд на Макса.