— Это-то верно, — подтвердил, поразмыслив немного, Овчаж. — И, знать, добрые вы люди, ежели при таком горе первая дума у вас — ее девичий век не заедать.
Слимак молчал, удивляясь уму жены, которая сразу смекнула, что Магде уже нечего у них делать. И в то же время ужас охватил его при мысли, что так быстро разваливается их хозяйство. Долгие годы они работали, откладывая на третью корову и на работницу, а одного дня оказалось достаточно, чтобы обеих выгнать из дому.
«Либо я столярничать примусь, либо ксендза спрошу, что делать, либо уж сам не знаю что… Только что же мне ксендз-то скажет? Хоть я и обедню закажу за добрый совет, так обедню мне ксендз пропоет, а совета все равно не даст. Да и где ксендзу-то его взять? А может, оно еще само образуется? Наверное, образуется. Господь бог — он как отец: начнет бить, так уж бьет — кричи не кричи, — покуда руку себе не отмахает. А там, смотришь, опять смилостивится, надо только терпения набраться и оттерпеть свое».
Так размышлял Слимак, раскуривая трубку. Жаль ему было Магду, еще жальче корову, вспомнились ему и луг, и Стасек, и страшившие его немцы, — но что было делать? Только покорно ждать, пока все само собой образуется.
Вот он и ждал.
К началу ноября Магда простилась со Слимаками: она ушла к дяде, а от дяди на новое место. В хате и след ее простыл; лишь изредка хозяйка спрашивала себя: правда ли, что тут, в горнице, жил Стасек, что у этой печки возилась какая-то Магда, а в закуте стояли три коровы?..
Между тем в окрестностях участились кражи, и Слимак со дня на день собирался купить в местечке щеколды и замки для конюшни и риги или хотя бы вытесать брусья и на ночь задвигать ими двери.
«Воруют у других, так и меня могут обворовать», — думал мужик и даже протягивал руку за топором, чтоб хотя бы вытесать засов.
Но всегда оказывалось, что либо топор далеко, либо рукой до него никак не достать, и на этом он успокаивался.
Иной раз, наслушавшись рассказов о кражах, Слимак надевал зипун и лез в сундук за деньгами, чтобы купить щеколды. Но потратить в такое тяжелое время несколько рублей — при одной мысли об этом его начинало мутить. Он скорей убирал деньги на дно и снимал зипун — подальше от соблазна.
— Придется обождать до весны, — говорил он. — А на это время авось господь нас помилует и упасет от убытка; да и Овчаж с Буреком укараулят. Ого! Их-то не проведешь…
Словно в подтверждение этих слов, Бурек выл и лаял все ночи напролет, а Овчаж поднимался по нескольку раз за ночь и, накинув на плечи зипун, обходил двор.
Однажды, в темную глухую ночь, когда с неба сеялся дождь, смешанный со снегом, а на земле стояла грязь по щиколотку, Бурек вдруг бросился куда-то к оврагам и залился отчаянным лаем. Овчаж вскочил со своей подстилки и, догадавшись по бешеному лаю, что кто-то притаился за ригой, разбудил Слимака. Вооружившись кольями и топорами, спотыкаясь и скользя по слякоти, они пошли следом за собакой. Вдруг она заскулила, как будто ее ударили.