После этого случая три недели пролежал я дома. Разъяренная, как только может быть разъярена мать, когда покусились на ее детеныша, мама кинулась к директору. Действительный статский советник Кузьменко-Кузьмицкий пригласил в кабинет классного надзирателя. Алексей Васильевич, у которого были какие-то давние счеты с изрядным шалопаем Цейтлиным, настаивал, что именно он, а никто другой подстроил проделанную надо мной опасную шутку.
Вернувшись из училища, мать требовала, чтобы я назвал виновного. Но я упорно твердил, что не знаю того, кто подошел ко мне. Отец наотрез отказался участвовать в этих расспросах и даже сказал:
— Оставь его, Таня, в покое…
По одному этому я понял, что поступил правильно.
Я уже встал с постели и бродил по дому, когда однажды, выйдя в коридор, увидел возле входной двери худощавую фигуру моего обидчика. Оказывается, родители прислали его к нам извиняться.
Мать крикнула:
— Чтоб духу вашего здесь не было! — и заперлась у себя в комнате.
Отец сначала сердито выговаривал ему, но потом сказал, что повинную голову меч не сечет, и позвонил директору с просьбой прекратить дело.
Однако участь злополучного Цейтлина была решена, чаша прегрешений переполнилась — еще до окончания учебного года его исключили из училища.
Приятели мои еще по Миасскому заводу, Толя Шкляревич и Боря Николаев, бывавшие у нас дома, узнали о том, что я не выдал Цейтлина, рассказали об этом в реальном, и я заслужил одобрение общественного мнения училища.
Однако в этом первом году обучения мне явно не везло. До конца года меня еще раз привезли домой больного.
На одном из уроков я поднял руку и попросил разрешения выйти. Учитель отпустил меня. Придя в уборную, я увидел очаровательного молодого человека, который, прислонившись к подоконнику, курил папиросу. Впоследствии выяснилось, что он учился в пятом классе и ему не было еще и пятнадцати лет. Оглядев меня, он сказал:
— А, Либединский, я тебя знаю! Твой папа лечит мою маму. Твой папа зашел к нам, а я смотрел из окна и видел тебя, ты сидел в экипаже. Твой папа хорошо лечит… Мою маму никто не мог вылечить, а он вылечил! — и, вынув из кармана серебряный портсигар, этот очаровательный мужчина звонко раскрыл его передо мной и сказал щедро: — Кури!
— Я не умею… — пропищал я.
— То есть как это не умеешь? — изумился мой ослепительный собеседник. — Ты же мужчина — значит, должен курить. Это очень просто, я тебя сейчас научу. Вот, бери папиросу! Теперь возьми ее в рот. Да ты крепче, зубами придерживай… Смотри, я зажгу ее. Да не бойся! Теперь изо всех сил тяни дым в себя…