Жаль, жаль, но что поделаешь!..
Дмитрий Иванович в,его возрасте был совсем иным. Идея самодержавия была у него в крови, которую он, не задумываясь, готов был пролить по первому требованию монарха. Да, не задумываясь, ибо мысль — это уже сомнение, а дворянин, преданный царю, мог сомневаться в чем угодно, но только не в безусловном послушании божьему помазаннику. Для него идеалом являлся генерал-адъютант и личный друг почившего в бозе императора Александра III незабвенный Петр Антонович Черевин. Ведь это Черевин, обращаясь как-то к одному из придворных, сказал: «Разве есть воля, кроме царской? Я совсем не злой человек, и вот вы, например, очень мне симпатичны. Но велел бы мне государь: «Повесь Лебедева!» — жаль мне было бы вас, но поверьте: не стал бы спрашивать — за что? Тут же бы и повесил».
Именно такой беззаветно нерассуждающей любовью к своему монарху и сильна была Русь. Любят не рассуждая, а когда рассуждают, то уже не любят, а прикидывают, что выгодно, а что — нет. И, по мнению Дмитрия Ивановича, Александр III умел возбуждать к себе любовь дворянства и всего русского народа. В нем все импонировало, даже внешность. Богатырь, подковы гнул, плечом дверь вышибал. Умел ценить преданность и на вещи смотрел достаточно трезво. Когда тобольский губернатор в своей докладной записке посетовал на малое распространение грамотности среди населения губернии, то император написал: «И слава богу!»
Эпидемия прогресса порой пострашней эпидемии холеры или оспы. И Александр Александрович если не понимал этого умом, то ощущал душой.
Дмитрий Иванович вспомнил резолюции Александра III на деловых бумагах: «Экое стадо свиней!», «Экая скотина!» — и развеселился. Прост, да не очень. Царь из сказки. А именно такие цари русскому народу всегда и нравились.
Да, он Дмитрий Иванович, был в молодости совсем иным, чем Ваник, хотя и отдал, конечно, должное и женщинам, и вину, и картам.
И приятели у него были другие.
Кто только не перебывал по милости Ваника в их доме в Кагарлыке и здесь, на киевской квартире!
Какие-то вечно пьяные офицеры, не умеющие пользоваться за столом ножом и вилкой, провинциальные крикливые помещики с черной траурной каймой под ногтями; немецкие самодовольные бурбоны в мышиного цвета мундирах; наглые гетманские чиновники; всякие крайне подозрительные личности, о роде занятий коих можно было только догадываться. Со всеми ними Ваник был на дружеской ноге — пил без меры, хохотал, играл в карты, давал им в долг.
Омерзительнейшая публика!
Но особенно раздражал Дмитрия Ивановича среди всех этих беспрерывно меняющихся приятелей Ваника приехавший неделю назад из Харькова подполковник Петров-Скорин, с которым Ваник познакомился в яхт-клубе. У этого молодого офицера с двумя Георгиями на груди было заспанное и недовольное лицо человека, который, проснувшись, увидел, что за время его сна все в мире, как и следовало ожидать, катастрофически изменилось к худшему, и хочешь — не хочешь, надо немедленно счищать покрывшую русскую землю паршу — расстреливать, рубить и вешать. И делать это надо ему, Петрову-Скорину,— больше некому. И он, Петров-Скорин, не лентяй, не штабная крыса, не штафирка, который боится замарать в крови руки. Если надо, так надо, отлынивать не будет. «Взвод! По врагам России...»