— Не знаю, — говорит она. — Сама смотри.
Грета берет меня за руку, и я замечаю, что все официанты «Иль солеро» замирают. Простите, ребята, шоу закончилось! Я сама беру Грету за руку.
— Пошли!
Туалет — одна большая кабинка. Достаточно большая, чтобы двое человек могли сделать там все, что взбредет в голову. Например, чтобы Грета бросила на пол сумочку «Мод Фризон», вытащила руки из рукавов, расстегнула лифчик и сказала:
— Трогай.
Я погружаю палец в грудь Греты. Он отскакивает.
— Не так! Это же не желе! — упрекает меня она, хотя ее грудь действительно дрожит как желе. — Ты хочешь знать, как они на ощупь? Так щупай!
Я сжимаю пальцы. П-пяу! Грудь плотная и твердая; на секунду мне показалось, что я сжимаю один из этих мячиков для снятия напряжения, что обычно лежат на кассах в магазине. А потом грудь пропадает: Грета садится на корточки, раскрывает сумку и начинает яростно в ней копаться.
Коробочка серебряная и немного оцарапанная. Интересно, что же стало с золотой, но я не спрашиваю. Я просто смотрю, как обычно, и жду, пока она достанет ложечкой кокаин, соберет в кучки и разделит на длинные тонкие дорожки. Грета даже не замечает, что я молчу, — она ушла в себя, я ее вижу, но ее здесь нет. Или ушла я. Я стала соринкой. Мухой на стене. Я ничто. И лишь когда моя подруга втянула три дорожки из четырех с края белой керамической раковины, я возвращаюсь. Она протягивает мне серебряную соломинку.
— Вот, крошка! Это тебе.
«Изредка, — говорила мне Грета. — Я нюхаю его изредка». И я поверила. А теперь не верю. Почему? Что изменилось? Она похудела? Недоспала двадцать часов? Коробочка серебряная, а не золотая? Унции, дюймы, цвета. Ничто. Но этого достаточно. Достаточно, чтобы поверить: может, Грету и создал Бог, но она не ангел. Она всего лишь девушка с расширенными зрачками и сопливым носом. Похудевшая и осунувшаяся, слишком худая для своих имплантов. Девушка, которую не увидят в юбилейном номере «СИ» ни пять, ни десять, ни двадцать лет спустя. Потому что Грета исчезнет.
Грета встает и подходит ко мне, помахивая соломинкой. Ее голос дразнит и мурлыкает:
— Ну же, крошка, я знаю, ты этого хочешь! Он тебе раньше так нравился. Он… и я.
Я отказываюсь от кокаина. На поцелуй отвечаю — из жалости.
— Я не пойду на операцию.
Байрон морщит лоб. Открывает рот, чтобы возразить, но я не дожидаюсь звуков.
— Я лучше буду «человечком из палочек». Я мигом сброшу вес, — заявляю я. — «Оптифаст», диета «Беверли-Хиллс» — что хочешь.
Я смотрю на своего агента. От короткой стрижки его глаза кажутся больше, взгляд — пронзительнее.