А потом она привыкла, наверное. Всех когда-нибудь предают, и все к этому привыкают.
Веня уехал в Америку, в Бостон. Тане сказал об этом Ваня Гербольд, которого она спустя полгода встретила в метро. С кем уехал, Иван не сказал, да она и не спрашивала.
Ей надо было забыть Вениамина Левертова. Надо было жить дальше, и не просто существовать как физическое тело, а найти в своем существовании какой-то смысл. Он всегда говорил ей, что это нужно. Его она забыла, а это забыть не могла.
Таня сидела ссутулившись, обхватив руками плечи. Черное маленькое платье было покрыто ржавыми пятнами. Иван представил, как она взбиралась по пожарной лестнице, и ему стало не по себе. Она сообщила об этом обыденно, без страха и вообще без всякого выражения. Он спросил, что случилось – она ответила. А человек – женщина ли, мужчина, неважно – не должен быть таким сильным. Сила не только солому ломит, но и самую жизнь, это он знал не понаслышке.
Он подумал именно такими отчетливыми словами. Впервые за долгое время структурировались мысли; это удивило его.
– Тебе не холодно, Тань? – спросил Иван.
– Не-а.
Если бы она ответила, что холодно, он обнял бы ее. Ему этого хотелось. Но просто так обнять, без внешней причины, он не решался, под таким бетонным куполом одиночества она сидела.
– Странно, – сказал Иван. – У меня вот зуб на зуб не попадает.
Это было неправдой, но произвело необходимое воздействие: Таня тут же придвинулась к нему, прижалась. И он обнял ее уже без боязни нарваться на возмущение.
Может, она собиралась положить голову ему на плечо – безотчетно, скорее всего, – но достала только до подмышки. Ткнулась таким образом головой ему в бок и, вздохнув, сказала:
– Ничего у меня с ним не выходит, Вань.
– А по-моему, все у тебя с ним отлично, – пожал плечами он.
– Ага, отлично. Чуть не угробила его.
– Обошлось же. Теперь пойдет как надо.
Он сказал это, только чтобы ее успокоить. И от этих его слов, совершенно безответственных, Таня действительно успокоилась. Подняла голову, посмотрела на него, улыбнулась жалкой улыбкой.
– Ты как-то все про него угадываешь, – сказала она. – Почему?
Иван не ответил. Ей не обязательно знать, почему он угадывает, что люди думают и чувствуют. Не все люди, может, но про детей он всегда это знал точно.
За год, который Вадька прожил у бабки и деда в Перми, Иван и Лиля навещали его раза три. Странно было испытывать стыд перед двухлетним ребенком, но именно его Иван и испытывал. Ему казалось, Вадька как-то замкнулся в себе за этот год. То уже и разговаривать начинал – лопотал не только «мама-папа», но и длинные слова вроде «горшок»; все умилялись. На горшок и просился даже. А теперь разговаривать перестал, про горшок забыл вовсе, да и про родителей, кажется, тоже. Когда они с Лилей прилетали, даже не смотрел в их сторону.