Здесь начало глупой и ужасной драмы, которая рикошетом задела и меня.
Мои родные порвали со всем обществом и все силы, все умственные способности свои направили на спасение Жоржа. Обивали пороги начальства, писали министрам, метались между Жоржем и полицейскими.
Мою молодую, очаровательную, умную, но не знавшую света маму использовали для спасения Жоржа. Она ходила к губернаторам, они принимали хорошенькую провинциалку, принимались с ней заигрывать, а между делом ее выслушивали.
В 1862 году мама ездила с сестрой и Жоржем в Петербург. Жоржу пришлось удирать из Петербурга в женском платье, а маму эта поездка чуть не свела в могилу.
Я всегда жила в деревне с бабушкой, которая меня обожала. Мама ездила на морские купания в Крым, за ней ухаживали, но она вела себя благоразумно; правда, ухаживания все равно вредили ее доброму имени. Дело в том, что вы себе не представляете, как тогда все было. Мама воспитывалась в деревне и ничего не знала о жизни в нормальном обществе. Она никогда, ну никогда не понимала, что жить надо соответственно своему положению. И вместе с тем – масса тщеславия. Кроме немногочисленного полтавского общества, она ничего не знала. Когда она оказывалась в Петербурге или на морском курорте, ее красота производила сенсацию, ее окружали поклонники, и ей этого было достаточно – она и не думала, как проникнуть в общество. Кроме того, здесь порядочная женщина, если она не бывает в свете и дает повод для пересудов, оказывается выброшена из общества порядочных людей; там все не так: сплошь да рядом бывало, что из глухой провинции приезжала красивая женщина – это никого не шокировало. Когда вы прочтете дальше, увидите, что я не защищаю маму и руководит мною только желание говорить правду.
Кроме бабушки, была тетка, тоже меня очень любившая; правда, иногда ее увозила с собой мама. Тетя моя моложе мамы, но некрасивая, очень жертвенная и всем жертвующая ради других.
Отец и дед-генерал сто раз пытались вернуть маму. Однажды Поля и меня повезли повидать отца, а он похитил нас и спрятал в деревне, чтобы заставить маму вернуться. Но мама с братьями примчались и отняли нас силой; прекрасно помню сцену в желтом флигеле в Гавронцах. Мы с Полем были в одной комнате, бабушка в другой, а отец в третьей, которую от остальной части дома отделял коридор. Бабушка бушевала; привыкнув всю жизнь орать на слуг, она ругалась во весь голос. А смущенный отец отвечал ей из своей комнаты, не показываясь нам на глаза, и я даже помню, что он ни разу не переступил границ относительной вежливости. Позже я поняла, что так проявлялось в нем отвращение к грубости и скандалам; я унаследовала от него эту черту.