Говорит, что его ученицы подчас нимало не уступают его ученикам-мужчинам. Я бы работала с этими последними, но они курят, да, впрочем, и разницы никакой нет. Разница была раньше, когда женщинам давали только одетых натурщиков, но с тех пор, как они пишут обнаженную натуру, обучение совершенно одинаковое.
Прислуга в мастерской точно такая, как описывают в романах.
– Я всегда была с художниками, всегда, – говорит она, – я совсем не мещанка, я сама в душе художник.
Я очень, очень довольна. <…>
Суббота, 6 октября 1877 года
Вчера у нас была г-жа Дубельт, а сегодня благовоспитанный Торнёль. Я ни с кем не виделась, потому что была в мастерской.
– Не волнуйтесь, – сказал мне Жюлиан, – вы недолго будете ходить в начинающих.
А когда мама заехала за мною в пять вечера, он ей сказал приблизительно так: «Я думал, что это прихоть балованного ребенка, но должен признать, что она работает как следует, у нее есть желание и хорошие способности. Если так пойдет дальше, через три месяца ее рисунки, возможно, будут приняты в Салон».
Когда он подходит поправить мой рисунок, всякий раз с некоторым недоверием спрашивает, точно ли я сама его делала. Разумеется, сама! Ни разу не просила совета у других учениц, только в самый первый раз, когда начинала обнаженную натуру.
Понемногу привыкаю к их «артистическим» манерам.
В мастерской все исчезает: нет ни имен, ни семей; мы больше не дочки своих матерей, все сами по себе, каждая – личность, и перед каждой одна задача – искусство, и ничего больше. И от этого на душе такое веселье, такая свобода, такая гордость!
Наконец-то я делаюсь такая, какой хотела быть с давних пор. Так долго об этом мечтала, что теперь все еще не верится.
Когда я получу Римскую премию, все Торлоньи, все Лардерели, все Маркюары[83] лягут ковром мне под ноги, и я по ним пройду – не для того, чтобы раздавить… нет… они сами захотят лежать у меня под ногами, потому что я буду такой, какой до меня не была ни одна женщина-художница.
Кстати, знаете, кого я встретила на Елисейских Полях? Герцога Гамильтона собственной персоной, который еле помещался в фиакре. Красивый, несколько полноватый молодой человек, с волосами медного цвета и тонкими усиками, превратился в толстого краснолицего англичанина, с рыжими бакенбардами от уха до половины щеки.
Как все-таки пять лет меняют мужчину!
Полчаса спустя я о нем и не думала.
Sic transit gloria Ducis![84] Какая я была восторженная!
<…>
Воскресенье, 7 октября 1877 года
В церкви встретили того г-на Веревкина, который сказал, что я слишком много пила вина с римскими художниками. После этой встречи весь день вспоминала все неприятные моменты моего прошлого, уйму мелочей, от которых я вздрагивала, но погода холодная, и все думали, что я дрожу от холода.