Мягкой кучкой упали перед ним ползунки и распашонки. Крошечные чепчики с кружевными краями, затейливо связанные башмачки кукольного размера, – всё это ударило по глазам простодушной расцветкой, заглянуло в душу наивной бесхитростностью Натальиных страстей и определённостью её мук. Укором легли маленький серебряный крестик на шнурке, в магазинной упаковке, и чёрная щепка, в которой Иван по внезапному озарению узнал лучину от иконы святой Матроны, из обители, куда они ездили полтора года назад.
Потрясённый, он разглядывал вещи и не мог собраться с мыслями. «Почему это производит на меня такое впечатление? – спрашивал он себя. – Я знаю, что дети у нас не получаются, для меня это не открытие; так почему же?» Потому, отвечал ему внутренний голос, что Наталья покупает детские вещи и прячет их от тебя – из суеверия? Из-за того, что разуверилась в тебе? Из-за того, что для неё это очень личные страдания?
Одной из любимых тем Натальи были фантазии на тему, каким замечательным отцом был бы Иван. Она считала, что дочка вила бы из него верёвки, а с сыном Иван держался бы строго и заботливо, словно мутировавшая курица. «Почему курица?» – спрашивал немного задетый сравнением Иван. «Курица-мутант, – убеждённо повторяла Наталья, – курица укрывает своих детей крыльями от холода и непогоды и бросается защищать их от коршуна и кошки; а мутант потому, что какая же ты курица?» Ивану это объяснение казалось нелепым. Он смеялся, а Наталья сжимала губы; для неё за этим сравнением стоял только ей понятный образ, возможно, образ уюта и самоотверженности.
Ивану никогда не приходилось долго общаться с детьми – студенты не в счёт, – и он не знал, какие черты он олицетворяет в своём отношении с ними. Коллеги время от времени приводили на работу, а иногда даже и к ним домой своих детей. Иван с удовольствием с ними занимался, но ведь это были чужие дети. Он старался наводящими вопросами узнать, что любит ребёнок, как живёт, чем интересуется, после этого разговорить маленького собеседника не составляло труда. Все вокруг, включая Наталью, восхищались, как легко получается у Ивана установить контакт с детьми. Они считали, что у него талант воспитателя.
На самом же деле с детьми он чувствовал себя неловко; так, будто он их обманул, и они вот-вот должны были догадаться об этом. Он пытался представить, каким его видит ребёнок, и невольно вспоминал своё детское восприятие взрослых в том возрасте, когда «двадцать пять лет» слышится как «без пяти минут старость». Взрослые казались ему тогда потрёпанными людьми, крепко впаянными в рамку скучных забот. Став взрослым, он понял, что взрослая жизнь имеет и другую, важную и интересную, сторону, у него произошла коррекция представлений. Но в возрасте восьми лет Иван, оказавшись втянутым в диалог со взрослым, прятал глаза, чтобы собеседник не заметил в них притворства. Фальшивое внимание, искусственное выражение доверия, распахнутые глаза, которые умиляли незамутнённой чистотой, в то время как его взгляд регистрировал морщинки разочарования в углах губ, усталые веки, смирившиеся с тяготами жизни кисти рук, изъяны тела; и он, наверное, так же выглядит сейчас, когда ему невыносимо тяжело.