Дескать, был один князь, который полюбил простую девушку и женился на ней, но подлые бояре посчитали, что она околдовала князя, и сожгли ее на костре.
— Так то жена, — усомнилась Доброгнева, — а я-то…
— Сестра еще круче, — пояснил Константин. — Сама подумай, ведь жен у человека может быть много. Не понравилась одна, и раз ее в монастырь, а сам с другой обвенчался. Сестра же до самой смерти сестрой останется. Словом, пусть это новое имя будет как бы тайное. Что-то вроде знака — если я, когда мы одни, назову тебя Милосердой, то тогда и тебе таиться нечего, а если Доброгневой — значит, веди себя как простая травница. — И смущенно добавил: — Очень уж я за тебя боюсь.
Доброгнева тоже потупилась, вновь зарделась и торопливо закивала. Дескать, она на все согласная, да и потом, уже оказавшись в своей светелке, никак не могла успокоиться. Шутка ли — сам князь за нее опаску имеет, сердцем тревожится.
А что она с тех пор все равно оставалась резкой да суровой с князем, особенно когда тот называл ее Милосердой, так это ее душа по привычке продолжала кутаться в обрывки прежних одежд, сотканных из недоверчивости да подозрительности, пытаясь таким неумелым образом схоронить свою излишнюю нежность к этому здоровяку.
Да и чего греха таить, испытывала его.
Мол, как тебе новая сестрица? Не надумал еще расстаться с эдакой злыдней?
Потом-то, придя в свою светелку, нещадно бранила себя за это — нешто можно счастье собственное на излом пытать, а вдруг и взаправду треснет, но и угомониться не могла.
А в оправдание своего поведения повторяла, что, коли и впрямь хрустнет что, стало быть, не доподлинным счастьице это было, не истинным, потому и жалеть о таковском ни к чему.
Зато сейчас, плывя по реке, когда князь спал, могла Доброгнева себе позволить и добрую улыбку, посвященную одному ему, и ласковый взгляд, и даже легонько погладить, пусть не самого, а лишь шкуру, под которой он добросовестно проспал чуть ли не всю дорогу.
А на Константина утренняя речная прохлада в сочетании с теплом одеял оказали необыкновенно благотворное воздействие. Проснувшись от громких криков мужиков, швартующих его ладью к пристани, он почувствовал, что не только изрядно взбодрился и посвежел, но и в голове его ощутимо прояснилось.
Во всяком случае, то, что он напряженно вспоминал минувшей ночью, ныне само пришло, причем с большим многообразием всевозможных подробностей.
Правда, Рязань в этих воспоминаниях по-прежнему не фигурировала, но зато о Руси и ее соседях — половцах, прибалтах, волжских булгарах, ясах, касогах и прочих — всплыло в памяти изрядно.