— Отпустите его, — повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню.
Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.
— Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я — есть правда на Руси. — И горячо заявил, продолжая стоять на коленях: — Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду[66] до капли отдам, ежели надо. — И, повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя: — Есть правда на Руси!
Стожар, не обращая внимания на Кокору, продолжал пристально и непонимающе вглядываться в князя, будто видел его впервые.
Так смотрят, когда на их глазах хорошо известный человек, достаточно легко предсказуемый, неожиданно совершает поступок из ряда вон выходящий, явно не соответствующий ни его возрасту, ни чину, ни характеру.
Потом губы гусляра вновь осветила ироничная усмешка, но на сей раз она была какая-то неуверенная, словно бродячий певец не знал, как реагировать на все происходящее, и решил на время спрятаться за свою обычную насмешливую маску.
— Встань. — Константин поднял парня с колен. — Не в ногах у меня валяться надо, а брать коня резвого да гридня моего с собой, а то не поверят слуги боярские, да скакать во весь дух отца из поруба вынимать.
Кокора, с благоговением впитывающий каждое княжеское слово, охотно и благодарно закивал и опрометью кинулся в сторону городских ворот.
Константин махнул рукой, подзывая одного из гридней, и коротко распорядился:
— Догони парня и езжай вместе с ним. Ежели что, поможешь. К вечеру явишься и расскажешь про его отца — совсем он плох или как. — И устало повернулся к биричу. — Ну что там, есть еще охотники на княжий суд?
И в третий раз бирич проревел свой вопрос в толпу, из которой уже вынырнула худая изможденная женщина лет сорока, крепко держащая за руки двух чумазых девчонок, одетых в настолько потрепанное, ветхое, хоть и чистое тряпье, что казалось, дунь как следует, и оно вмиг слетит с их по-детски острых угловатых плеч и рассыплется на мелкие клочки.
Она низко поклонилась князю, по-прежнему не выпуская детских ручонок, и прерывающимся от рыданий голосом тихо произнесла:
— Ориной меня звать. С жалобой я к тебе, княже.
Константин уже вновь к тому времени восседал в кресле по центру своего княжеского помоста и, так как толпа еще не угомонилась, бурно, на все лады обсуждая и восхищаясь давно невиданной здесь княжеской справедливостью, жестом пригласил женщину подойти поближе.