— Опаску имеешь, — усмехнулась она и, надув губы, обиженно добавила: — Неужто боишься, что я роты не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету.
— Осторожничаю, — поправил Костя и добавил: — Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.
Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и, хотя оно было крохотным, Костя заволновался.
— Эй-эй! Ты тут не вздумай, — решил он предупредить ее на всякий случай.
— А чего я? — Она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.
— Сама знаешь чего, дуреха! — сердито буркнул он. — Тут высоко. Второй этаж, балда.
— Чего-чего?!
Мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел, Костя в который уже раз за вечер торопливо поправился:
— Высоко, говорю. Упадешь и ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.
— Они меня любят, — упрямо возразила девчонка.
— Так это когда они знакомые.
— Нет, — настаивала она. — Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.
— Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.
— А я как кошка, — не сдавалась маленькая бестия.
— А ну сядь и ешь! — рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.
Девчонка тут же плюхнулась на лавку, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно впилась зубами в краюху хлеба.
— Вот так-то оно лучше, — примирительно проворчал он, слегка успокоившись и усаживаясь на дальнюю от стола лавку возле двери, чтобы лишний раз не волновать свою пленницу.
Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, Костя ехидно заявил:
— А ты чего это кутаешься-то? Не бойся, тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.
— Чего надо, то и хороню, — огрызнулась она обиженно и печально добавила: — Видишь, как холопы твои мне всю одёжу на грудях продрали?! А еще и лапали.
— Ну это ты сочиняешь, — продолжал он тем же насмешливым тоном. — Лапать они тебя не могли, потому как не за что. Разве что за ребра, но мужик же не собака, на кости не кидается.
От гнева она чуть не подавилась и, даже не прожевав до конца мясо, возмущенно завопила:
— А вот же лапали! И здеся, и тута, — обстоятельно показала она синяки, которые темнели преимущественно возле маленьких, не сформировавшихся до конца грудей.