свои в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру к шатру князя Константина. Он тебя ждать будет.
— А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! — не выдержал Кофа.
— Князь Константин на мече роту дает, что ежели и не выйдет у него со своим двухродным сыновцем мирного уговора, то и тогда переяславский князь доедет до своего шатра живым и здоровым.
— А ты бы допрежь спросил, есть ли у нас вера его слову, — сурово произнес Кофа.
— Я, Вадим Данилыч, что мой князь поведал, то до вас и довез, — уклончиво отозвался Константин, — а уж теперь вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать станете. Коли возжаждал бы рязанский князь покарати всех за дерзкий набег, то вместо того чтоб князя Ингваря к себе зазывать, сразу бы это поле вашими телами устелил. А ты, княже, ежели мне в том не веришь, у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя, поди, давно застыла, хозяина своего дожидаючись.
С этими словами парламентер, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню, и через какую-то минуту все трое были уже далеко, во весь опор возвращаясь к своим.
Ингварь некоторое время еще продолжал смотреть вслед удалявшимся всадникам, о чем-то напряженно размышляя. Затем, окинув хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки пригласил всех ближних бояр и дружинных сотников в шатер.
Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, по большей части холодной. В завершение последний из челяди вылил в здоровенную братину добрых полбочонка хмельного вишневого меда, торжественно водрузив увесистую посудину в самый центр. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой:
— Можа, в остатний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть, потому пусть будет. Но допрежь того надобно нам решить, что будем делать далее, а тако же ехать мне к Константину или нет.
При этих словах тридцатипятилетний Шестак, бывший воеводой у пешцев, резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.
— А тут и думать неча, княже… — открыл импровизированное совещание Онуфрий. — Ежели тебе восхотелось с мучениками-князьями Борисом и Глебом на небесах соединиться, тогда езжай смело. Как знать, можа, наша православная церковь и тебя в святые запишет.