Уже на рассвете по небу с грохотом прокатилась колесница Джаггернаута[7]. По городским крышам зашелестел дождь, захихикал в водостоках, залепетал на странных подземных языках под окнами, вмешался в сны, которые торопливо перебирали Джим и Вилли, подыскивая подходящий и каждый раз убеждаясь, что все они скроены из одной и той же темной, шуршащей, непрочной ткани.
И еще одно событие произошло под утро. На раскисшем лугу, где обосновался Карнавал, внезапно задергалась, оживая, карусель. Каллиопа, судорожно давясь, выплескивала дурно пахнущие обрывки музыки.
Пожалуй, лишь один-единственный человек в городе услышал и понял эти конвульсивные звуки.
В доме мисс Фолей открылась и тут же захлопнулась дверь. Легкие шаги простучали по улице. Дождь пошел сильнее. Молния выкинула в небе дикое танцевальное коленце, на миг высветила и навек сокрыла серую землю.
Дождь приникал к окнам в доме Джима, дождь вылизывал стекла в доме Вилли, и там, и там было много тихих разговоров и даже несколько восклицаний.
В девять пятнадцать Джим в плаще и резиновых сапогах выбрался в воскресную непогодь. С полминуты он стоял, разглядывая крышу (там и намека не осталось ни на какую улитку), потом принялся гипнотизировать дверь Вилли. Дверь покладисто отворилась, и на пороге возник Вилли. Вслед ему долетел голос Чарльза Хеллоуэя: «Может, мне с вами пойти?» Вилли только головой помотал.
Ребята сосредоточенно шагали к полицейскому участку. Опять придется объясняться с мисс Фолей, извиняться, но ведь пока они еще только идут, засунув руки поглубже в карманы и перебирая в памяти жуткие субботние головоломки. Первым нарушил молчание Джим.
– Знаешь, когда мы после крыши спать пошли, мне похороны приснились. На Главной улице…
– А может, это парад был?
– Ха! Точно. Тыща людей, все в черном и гроб тащат, футов сорок длиной!
– Вот это да!
– Верно говорю. Я еще подумал: «Это что же такое помереть должно, чтобы такой гробище понадобился?» Ну и подошел заглянуть. Ты только не смейся, ладно?
– Не улыбнусь даже, честно.
– Там лежала такая сморщенная штуковина, ну, вроде черносливины. Как будто чья-то шкура, как с диплодока, что ли.
– Шар!
Джим остановился как вкопанный.
– Эй! Ты тоже видел? Но ведь шары не умирают?
Вилли молчал.
– Зачем их хоронить-то? Их же не хоронят?
– Джим, это я…
– Знаешь, он был как бегемот, только сдутый.
– Джим, прошлой ночью…
– А вокруг черные плюмажи, барабаны черным затянуты и по ним – черными колотушками – бум! бум! Я сдуру начал утром маме рассказывать, только начал ведь, а тут уже и слезы, и крики, и опять слезы. Вот женщинам нравится рыдать, правда? А потом ни с того ни с сего обозвала меня «преступным сыном»! А чего мы такого сделали, а, Вилли?