— Прекрасная ночь!
— Прекрасная ночь, — повторил молодой человек и, улыбаясь, повернулся к старику. — Но скажите, откуда вы… взялись?
— Стоял в углу, — старик кивнул головой на стену, — не изволили заметить. Стоял и смотрел. Великолепный город, милостивый государь! Сколь многие в нем живут, — старик выразительно поднял кверху палец, — и сколь немногие его чувствуют! Волшебная ночь, а они спят, как сурки, и не лучше ли было им жить где-нибудь в Кинешме?
Было странно, но он выражал мысли доцента, все настойчивее слагавшиеся в нем по мере того, как он все глубже и глубже уходил в красивый сумрак петербургской старины. В этом каменном, холодном, стройном городе, — мистическом городе серых туманов и белых ночей, он чувствовал то обаяние, какое классик испытывает, когда его нога касается стертых плит священного Рима.
— Я заметил, — продолжал старик, — как вы слушали звон старых курантов. И я сказал себе, — этот человек понимает! Он вышел гулять в эту пору потому, что нет другого часа, когда Петербург так прекрасен. Посмотрите, весь город точно залить застывшим стеклом! Как тонки и ясны шпицы, — на них была бы видна приставшая соринка! Нет возможности наслаждаться этим молча, но… но, милостивый государь, может быть, я вам мешаю?
Доцент отверг предположение и совершенно искренно. Он разделял энтузиазм этого ветхого старикашки, сохранившего такую молодую душу. А старик продолжал:
— Не кажется ли вам, что в этот час мертвеет все живое и оживает мертвое? Может быть, сейчас Суворов сошел со своего пьедестала у Мраморного дворца и тяжелым шагом ходит по Марсову полю, а ангел на Александровской колонне, с лицом Александра, расправляет усталые крылья. Посмотрите, — мне кажется, у медного Петра должна кружиться голова, так он высоко вознесся на скале, и так тих воздух. Или это у меня кружится голова? И не все ли так застыло и окаменело сейчас в этом белом городе, как этот всадник, который весь движение и, однако, весь неподвижен! Так призрачно все кругом, и, уж полно, живем ли мы с вами?
— Удивительно, — сказал доцент, чувствуя, что им овладевает странное волнение и болезненный, захватывающий интерес к случайному спутнику, — сейчас, перед вами, я думал эти самые мысли! Видите ли, я немножко заработался…
Старик медлительно вынул старинную, дорогую табакерку с эмалью и методически поднес табак к носу. Он гулко щелкнул крышкой и, не предложив спутнику, спрятал ее в карман.
— Может быть, не показалось бы странным, — продолжал он с какою-то торжественной раздельностью, — если бы в такую белую ночь через Невский, по направлению к Таврическому дворцу промчался Потемкин, а то так и сама «Великая» в громадной, золотой карете цугом. Не засиделся ли где-нибудь в таверне Ломоносов, и вон в том экипаже, не едут ли четверо офицеров лейб-кампанцев в Красный кабачок скоротать остаток ночи? Не сам ли то граф Аракчеев спешит в свое Грузино, а там у окна Зимнего дворца остался в задумчивости Александр? Вы хотите сказать, что я путаю хронологию, но разве обязательна хронология для петербургской белой ночи, и, в конце концов, что такое Время?..