Этот метод зародился в скалистом и диком крае Центральной Кореи, в районе Алмазных гор. Иссеченная высокими крутыми хребтами, провинция эта стала колыбелью классической ловли драгоценного оленя. Однако, научившись ловить и сохранять жизнь «торог сасими», жители не приручали и не разводили их. Стельных маток кормили до тех пор, пока полностью не развивался весенний плод, еще не родившийся олененок-«ноктхэ» — одно из самых дорогих средств тибетской медицины. Когда плод созревал, матку убивали. Изъятый эмбрион варили до состояния густой мастики, он шел по баснословно высокой цене. Мясо оленихи ели, из шкур выделывали замшу. Самца растили до первых пантов и тоже убивали. Так постепенно олени провинции Канвондо были истреблены, и следопыты стали продвигаться на север, где зверь еще сохранился. С годами слово «кавандо» — так произносили его северяне — стало как бы синонимом человека редкой профессии — ловца оленей.
Отыскав нужный след, кавандо не теряет его надолго нигде: ни среди каменной россыпи, ни в болоте, ни в речке, куда порой забегает преследуемое животное, и это еще не все. Настоящий кавандо так запоминает оттиск копыта, что отличает его от всех других. Бывает, преследуемый олень натыкается на своих собратьев и смешивается с ними. Следопыт, встав на колени, прощупывает отпечатки и безошибочно продолжает вести свой след.
Все дело рассчитано на измор. Чувствующий беспрерывную погоню олень волнуется, перестает есть, часто пьет, за короткую весеннюю ночь не успевает как следует отдохнуть и — начинает сдавать… Первые день-два охотники не видят его совсем. Потом замечают на большом расстоянии, но он мгновенно скрывается с глаз. На третий, четвертый видят все чаще: олень начинает ложиться, вскакивает при приближении людей. Все ближе, ближе… А люди не отстают. И, наконец, совсем обессиленному, набрасывают веревочную петлю: самцу на сухие весенние рога, самке на шею, но так, чтобы не задушить. И ловят? Нет…
— Когда на шестой день, — продолжал Чхун Бон, — впервые нагнали на лежке моего саендыша и набросили ему на рожки веревку, он встал. Шатается, как пьяный, но идет. Я держу, боюсь выпустить конец, а Пак Чан Себи, главный следопыт, как рявкнет: «Пускай! Пускай, говорят тебе! Пусть идет!» Уже темнело. «Уйдет, — говорю, — вдруг потеряем завтра, шесть дней пропадет, столько сил…» А он смеется: «Уйдет, если за ночь крылья вырастут, а по земле от Пак Чан Себи еще ни один не ушел! Но если сейчас применить силу, он свернет шею или получит разрыв сердца. Вот тогда уже никто не поможет и все наши труды пропадут даром. Кому он мертвый нужен?»