Несколько женщин и дед Меил вошли во двор и остановились, глядя на дом. Вскоре послышался треск, пламя вырвалось из окон и стало лизать стены и перила галереи. Горящая балка рухнула на розовый куст у крыльца.
— Воды! — не выдержал дед Меил. Взял у колодца ведро с водой. Залил куст. Полицейские вышли и построились на улице.
— Шагом марш! — бодро прозвучал голос старшего полицейского.
Дед Меил встал на колоду и закричал:
— Эй, люди, пожар!
Пламя уже металось по крыше. Шиферные плиты проваливались, поднимая столб искр.
— Люди, пожар! — кричал дед Меил, принимая ведра и выплескивая воду в окна.
Безучастный ко всему на свете Караколювец вдруг зашевелился, поднял голову — на месте дома — пламя и клубы дыма. «На крышу не хватало денег… Меил дал двадцать грошей…» Он взял горлянку, но она выпала из его дрожащих рук и выкатилась из-под навеса.
— Воды, воды! — пошевелил он губами, где-то далеко, как сквозь туман, увидал лежащую на земле горлянку, услышал бульканье вытекающей воды. Уронил голову на хворост, челюсть отвалилась, глаза больше не мигнули. Пламя сникло. Скоро на месте дома тлела огромная жаровня.
— Дон-дон-дон! — поплыл над селом печальный голос колокола. В сарае обмыли тело Караколювца. Не было во что обрядить его, одели в старое. Положили на голую землю и увидели, что нет на нем шапки. Не смогли отыскать ее. Дед Меил дал свою. В миске с пшеницей поставили несколько свечек, а в голове и ногах положили стебельки базилика. Недко Паша и Бияз гасили на дворе тлеющие головни. У сарая толпились крестьяне, одетые в черное. Ждали попа. В полдень, наконец, тронулись к церкви. За гробом шло всего несколько крестьян и грустно было видеть, что так мало людей провожает человека в последний путь. Держа в одной руке букетик георгин, а другой опираясь на палку, ковылял дед Цоню. Ослабел он, ноги его сейчас совсем не держали, опасался он — не захворал ли. Вот уж семьдесят ему недавно стукнуло, с Габю в одном полку служили.
— О чем задумался? — прервал его мысли дед Меил.
— Отошел наш Габю.
— И мой конец уже виден! С Габю, почитай, пятьдесят годов соседствовали. Может, помнишь, он позднее меня строил дом. Двадцать грошей я ссудил ему тогда. А сколько за это время было переговорено, сколько вина выпито…
— Добром поминать его будем.
— Остается память о человеке, да еще то, что он на земле оставил…
Позади всех шел Трифон Бияз, погруженный в свои мысли. «Много умного знал дед Габю, добрый был человек. Был и нету его…» Припомнилось ему, как однажды на сенокосе, зарезал он невзначай птенца, а дед Габю сказал: «Нечаянный грех. Давно у нас на селе не было смертоубийства».