— Чуть не забыл! — спохватился он. У него оставался клочок бумаги. Он достал его и начал торопливо писать:
«Мама, сегодня мне заклепали кандалы…»
В коридоре послышались шаги и замерли перед дверью. За ним пришли! Дверь приоткрылась.
— Тебе посылка, — услышал он, и к ногам его упал пакет. Герган развернул его дрожащими пальцами. В нем была рубашка и записка: «…Ты знаешь, когда она тебе понадобится. Надень ее».
Он принялся стучать в железную дверь кулаками, крича:
— Возьмите письмо! Возьмите письмо!
Глазок открылся.
— Отправьте мое письмо! — уже спокойнее попросил Герган. Дверь открылась.
— Письмо маме…
— Я его отправлю, — пообещал Митю Христов. Он взял сложенный листок бумаги из дрожащей руки Гергана, прочел, и снова сложил.
— Ночью я не спал, — медленно заговорил он, глядя Гергану прямо в глаза, — все думал, думал. Тяжело, худо человеку становится, когда одолевают его думы. Потому-то я и дал тебе бумагу. И тебе нелегко… — Он помолчал. — Тебе лучше будет, когда перестанешь думать. Это я по себе понял. Если придется еще раз думать так, как нынче ночью — я на себя руки наложу.
Пальцы его бегали по ржавой ручке двери. В раздумье он поглядел на ключ. Казалось, он жалеет о том, что ему придется снова запереть Гергана. Он медленно вышел.
— Письмо, пожалуйста, отправь. В наше село, маме!
— Отправлю, — твердо сказал Митю Христов уже за дверью.
Герган верил ему, знал, что если он что сказал, то исполнит. Сев на нары, на которых он провел столько дней и ночей в страхе и надежде, он только теперь почувствовал как проголодался. Он лег на спину и стал ждать ужина. Принесли котелок. Герган быстро съел похлебку и только удивился тому, что она оказалась гуще, чем обычно, в ней даже попалась косточка с кусочком мяса. Покончив с ужином, он приготовился провести последнюю ночь своей жизни.
*
Весенняя ночь была на исходе. Над пустынным двором тюрьмы нависало звездное небо. Виселица с переброшенной через перекладину веревкой еле намечалась в темноте. Весенние шорохи, не пугаясь ее, проникали через высокие стены в мрачные сырые коридоры. В тишине раздались тяжелые шаги подкованных сапог. Светлые глаза карманных фонариков ощупывали стены, двери, замки. Заскрипел ключ.
Две пары рук впились в плечи Гергана, и он проснулся. В глаза ему блеснул резкий свет, и он все понял. Он хотел крикнуть, но не успел издать ни звука. Сильная жилистая рука зажала ему рот. Его подняли и потащили по коридору. Цепь зазвенела по каменному полу. Это был конец. Он напряг все силы и рванулся, освобождая рот:
— Палачи!
Вдруг, кроме топота подкованных сапог и звона кандалов, раздались другие звуки. Товарищи провожали его, стучали в железные двери камер и пели «Интернационал» и «Марсельезу». Если бы не рука зажимавшая рот, он бы крикнул: «Прощайте, товарищи!» и «Да здравствует свобода». Потом он вдруг обмяк, перестал видеть и слышать, словно сознание покинуло его, покорно шел туда, куда его вели…