Гадулка умолкла. На озаренном улыбкой лице Трифона Бияза серебрились мелкие бусинки пота.
Крестьяне снова уселись за трапезу, кто где придется, как будто скоро собирались уходить.
— Ну что нового в политике? — обратился Стоян Влаев к Бирнику.
Иван Бирник кашлянул, промолчал, послюнявил клочок газеты, сворачивая самокрутку.
— Как там твои англичане? — снова спросил Стоян.
— Получил я сегодня «Утро» да почитать не пришлось. В церковь ходил, да другие дела были…
— Передовая написана профессором Геновым.
— Да, умная голова. Ежели возьмется что доказать, все по косточкам разберет и докажет.
— И все для того, чтобы буржуазию защитить, — поддел его Стоян.
Иван Бирник удивлялся, глядя на собеседника, почему тот, говоря, так морщит лоб.
— Вы, Стоян, коммунисты, на все, ровно щенки, кидаетесь. Будто шоры какие надели. Как скажете «буржуазия», так вроде сам сатана встает перед вами.
Стоян нахмурился и промолчал.
Возбуждение, вызванное пляской утихло. Дед Меил всмотрелся в лицо Стояна — серьезное, сосредоточенное, такое чужое в этом праздничном веселье.
— Эй, оппозицию затеяли, что ли? Нечего в праздник политикой заниматься, скиньте ее как грязную рубаху.
— Это дело важное, — вступился было за них Бияз.
— Вот я тебе покажу важность, бери кавал![5]
— Это все Стоян заводит, — сердито буркнул Караколювец.
— Смотри, Стоян, побьет он нас, — засмеялся Бирник, гася ногой окурок.
Но Стоян даже не улыбнулся, он с мучительным усилием сглотнул вместе со слюной несколько резких слов, которые жгли ему язык.
Прищурившись и выгнув дугой брови, Бияз собирал кавал. Вытянув губы он едва коснулся ими дульца, словно оно было острием ножа, и в задымленной комнате разлился бархатно-мягкий и печальный звук. Стих гомон по углам, даже зимняя ночь замерла за окнами. Кавал выводил жалобную мелодию и чем тоньше становились звуки, тем глубже они проникали. Крестьяне опустили головы, не знали куда девать руки. Словно чужими стали им ноги в постолах, обмотанные белыми шерстяными онучами. Грустная песня кавала заставляла их вглядываться в себя, что не было им приятно. Бияз опустил брови и широко открыл глаза, сияющие каким-то внутренним светом, глубоко вздохнув, он запрокинул голову. Протяжный тонкий звук постепенно сошел на нет и заглох. Какая-то отрешенность овладела крестьянами, они долго молчали. Скорбь и радость, веселье и грусть как-то располовинили сейчас их души. Вдруг дед Меил поднял голову и, будто сидел один в поле, громко запел, Мария Войничето не замедлила подхватить:
Выйди, Стоян, сыночек мой,
пришла я к тебе на могилку,