— Ты уходишь, господин мой? Жаль… Я думала, что смогу вместе с Гези примоститься у твоих ног и наглядеться на тебя, пока ты будешь читать свои свитки. Это отец прислал за тобой? Боюсь, не увижу тебя тогда целый день.
— Думаю, что вернусь к утру, любимая. Увижу ещё, как Инени отправляется в школу. А может быть, и позавтракаем вместе. Не печалься.
Он держал руку Ка-Мут, маленькую и горячую, и с любовью всматривался в её лицо, озарённое щедрым лунным светом. Было полнолуние, красавица Нут не жалела своих даров. Газель мягко ткнулась в колени Джосеркара-сенеба, напоминая о себе. Но нельзя же, в самом деле, брать её с собою! Будь она священной кошкой, он взял бы её в свои носилки.
— Боюсь, не больна ли ты, Гези! Присмотри за ней, Ка-Мут. Беспокоится весь вечер! А, Нехи, это тебя послал господин Аменемнес? Надеюсь, ничего не случилось?
— Нет, но всё же поторопись, господин.
Аменемнес встретил молодого жреца на пороге храма, обнял его за плечи, сразу повёл в небольшую комнату без окон, в которой обычно проходили тайные советы жрецов. Сюда входили не торопясь, низко кланялись стоящей в углу статуе Амона, неспешно бросали в курильницу горсть благовонных зёрен, рассаживались чинно, говорили вполголоса. Порог этой комнаты обычно переступали лишь пророки, избранные старшие жрецы и члены унуита[32], даже о самом её существовании знали немногие, хотя все проходили почти каждый день мимо скрытой в стене двери. Но на этот раз никого в комнате не было. Аменемнес затворил двери, велел Джосеркара-сенебу сесть. Он очень постарел за последнее время, и Джосеркара-сенеб ещё раз с горечью отметил это, посмотрев на его руки. Это были руки очень старого, утомлённого жизнью человека — очень белые, с тусклыми ногтями, с набухшими лиловатыми жилками. И на чёрной эбеновой поверхности стола они лежали бессильно, будто спящие.
— Божественный отец, — почтительно сказал Джосеркара-сенеб, — я слушаю тебя.
Губы старого жреца чуть дрогнули, но он не заговорил. И руки были неподвижны, не выдавали ни волнения, ни тревоги, но казались уснувшими навек. Что-то мешало жрецу заговорить, хотя он не мог позвать Джосеркара-сенеба без причины, хотя был не таков, чтобы обдуманным молчанием нарочно возбуждать в сердце собеседника почтение или страх. Казалось, он в последний раз обдумывает нечто, что можно облечь только словами, взвешенными на весах самой строгой меры. Его лицо на фоне высокой чёрной спинки жреческого кресла казалось выступившим из мрака скульптурным изображением, воплощающим мудрость истекших веков, бережно хранимую служителями Амона мудрость ушедших поколений. Аменемнес занимал кресло верховного жреца величайшего из храмов уже тридцать лет, он стал им ещё при отце нынешнего фараона, воинственном и благочестивом Тутмосе I. Жрецами Ипет-Сут