— Но он может приказать войску двинуться в земли Ханаана!
— Может. Если ты ему позволишь.
Хатшепсут рывком села на ложе, слегка толкнув сидящего рядом с ней человека.
— Если, Сененмут?
— Да, если позволишь.
— Ты издеваешься надо мной!
— Нет.
— Ты забываешь, что я всё ещё царица!
— Это ты забыла, Хатшепсут.
Их глаза встретились, как в поединке — лезвие об лезвие, одна обжигающая искра.
Лицо Сененмута было совсем рядом, коснись рукой — и ощутишь сладостную прохладу его кожи. И — ни проблеска насмешки во взгляде, ни тени улыбки на устах. Он был серьёзен, бесконечно терпелив, сосредоточен.
— Теперь послушай меня, Хатшепсут. Я не мешал твоим слезам, не мешай и ты моей речи. Если я…
— Как ты смеешь!
— Смею. Разве я не твой возлюбленный? А возлюбленный — всегда господин той, над чьим лицом склоняется его лицо. Вспомни…
Она боялась податься чарующей ласке его рук, томительной влажности его взгляда, как это бывало всегда, поэтому села, отвернувшись от него, села так, чтобы не видеть его лица.
— Что же ты мне скажешь, мой возлюбленный и господин?
— Многое. Твои слёзы долго искали выхода, теперь глаза твои сухи, а сердце по-прежнему пылает. Разве я не прав?
Она промолчала.
— Мы будем говорить так, как будто рождены от единой утробы, как два вернейших советника, преданных своему господину, как два соединённых в одно друга. Я многое прочёл в твоём сердце, Хатшепсут, читать было легко. Ты думала, что Сененмут покинул тебя, что он равнодушно смотрит на твои страдания, что плоть твою он оценил превыше твоей судьбы. Ты обвиняла меня в предательстве, кляла за безразличие, сомневалась в моей любви к тебе. Или всё это не так? Тогда скажи, что я ошибаюсь.
Она промолчала и на этот раз, её безмолвие было достаточно красноречиво.
— Сененмут всё же не покинул тебя, царица, он тебя не предал. Я позволил тебе излить свою горечь, позволил обвинить меня и проклясть, чтобы тебе стало легче. Но моя рука по-прежнему лежит на твоей руке, и моё сердце согласно с твоим, моя плоть дышит твоей плотью. Скажи, разве я не был прав? Теперь ты излила на меня свой гнев и свою боль, и теперь ты спокойна.
— Цена этого спокойствия слишком высока, Сененмут.
— Для царя ни на что нет слишком высокой цены. Даже для царицы. Любой, кто восходит по ступеням трона, уже измеряет свои радости и беды иной мерой, чем обыкновенные люди. Вот видишь, мне приходится учить тебя, как когда-то я учил твою дочь! — Он засмеялся, слегка коснувшись локтя женщины. — Видно, это моя судьба — быть наставником цариц.
— Ты забываешься, Сененмут!
— Ничуть! Я спасаю тебя, мою царицу, от тебя самой. Уже завтра… нет, даже сегодня вечером ты поймёшь, что в моей груди не было тьмы и тогда, когда я позволил тебе рыдать на этой львиной шкуре. Но слушай же! Ты тревожишься из-за мальчика, ставшего фараоном? Но ведь ты женщина, а женщина по природе своей не может бояться детей, даже тех, чей лоб украшает священный урей. Твоё чрево всё ещё готово к цветению, кто знает, что ещё может случиться? — Она и не глядя чувствовала, как сладко и лукаво улыбается Сененмут. — Детей рождает любовь… Я с большей охотой поговорил бы о том, что доставило бы мне радость, но ты всё думаешь об этом мальчике…