— Он не осмелился бы сделать это без её позволения, — заметил Беки.
— Да! Но женщина не может быть царём! Кемет никогда не правили даже богини! Мы молчим, а на стенах появляются всё новые и новые изображения фараона-женщины, воздвигаются храмы в её честь, слагаются песни! А то, что она снарядила воинов в далёкую страну Паванэ[81]? Мирное путешествие на кораблях, да ещё с подарками тамошним правителям! А земли Ханаана расползаются, точно муравьи, рассыпаются, как горсть песка!
— Она же не может встать во главе войска, — рассудительно заметил Чанени.
— Для этого есть его величество, настоящий воин! — Дхаути потряс кулаком. — Только ничего нельзя сделать без благословения верховного жреца!
— Странно, что он и не отказывает прямо, и не даёт его, — сказал Беки. — Я думаю, он боится чего-то. Всё, что могла дать ему Хатшепсут, она уже дала… — Он запнулся немного и украдкой взглянул на Джосеркара-сенеба. — Если он боится всё это потерять, пытаться перетянуть его на сторону его величества бесполезно.
— Это понятно! — Дхаути почти в отчаянии взглянул на фараона, который сидел молча и, кажется, даже не слышал их слов. — Кто же может помочь? Неджесы[82]? Но они живут хорошо, отдыхают от войн. Военачальники спят на роскошных ложах, божественные отцы безмолвствуют, художники изображают на стенах женщину с царской бородкой… Где же истина и существует ли она вообще? Иной раз мне кажется, что даже боги отвернулись от нас…
— Не кощунствуй, — строго остановил молодого военачальника Беки. — Если великий Амон скрывает от нас своё лицо, значит, такова его воля.
— Неужели богу не угодны славные победы в его честь? Не поверю! Но войско будет спать на своих щитах до тех пор, пока не опустеют винные подвалы во всей столице. Я знаю, что воины томятся, но им дают много вина и мяса, они имеют сколько угодно женщин и масла для умащений. Если бы великий Амон явился им во сне и показал неисчислимые богатства Ханаана и Куша!
— Об этом можно только молиться, — вздохнул Беки.
— Так молитесь же, это ваше дело, божественные отцы!
Они говорили, словно забыв о присутствии Тутмоса, уподобляясь его врагам, хотя и делали это невольно, побуждаемые благородными чувствами. Только Джосеркара-сенеб уловил злую иронию дружеской поддержки, но он молчал, опустив глаза. Он вообще был молчалив в последнее время, при всей своей обычной сдержанности из человека немногословного превратился почти в немого.
Тутмос поднялся с трона, некоторое время стоял как бы в нерешительности, потом медленно пошёл к выходу. Его друзья склонились в почтительном поклоне, но даже не прервали разговора — кланяясь, продолжали перешёптываться. Фараон прошёл между ними своей тяжёлой, почти неуклюжей поступью, золотые подвески церемониального передника издали тихий мелодичный звон, не соответствующий грубости шага. Распахнулись двери тронного зала, но за ними было тихо — толпа придворных не встречала фараона, не было шума приветствий и щебетания женских голосов, был только ровный шаг телохранителей и короткое бряцание мечей о щиты. Тутмос проследовал в свои покои, следом вошёл хранитель царских одежд, часть телохранителей остановилась у наружных дверей. Немного погодя в покои фараона вошёл хранитель царских сандалий, потом хранитель драгоценностей, но из покоев не донеслось ни звука, словно все вошедшие туда становились бесплотными тенями. Продолжая разговор вполголоса, прошли по коридорам Дхаути, Беки, Чанени. Джосеркара-сенеб следовал за ними в некотором отдалении, погруженный в свои думы. Кто-то остановил его мягким движением руки, он поднял голову и увидел верховного жреца Хапу-сенеба.