Отворились и вновь сомкнулись высокие резные двери, украшенные изображением крылатого солнечного диска, и в покоях воцарилась тишина, такая тишина, что стук крови в висках фараона показался ему оглушительным. Так бывает, когда из пустыни дует горячий ветер. Тогда больная, отравленная кровь отзывается на далёкий рёв песчаной бури, застилает глаза тяжёлым красноватым туманом, и нежная плоть под глазным яблоком ноет, словно её царапают горячие сухие песчинки. Но сегодня нет бури, напротив, за дверями совершается великое и чудесное таинство, оберегаемое от всего нечистого незримым сплетением лучей, сомкнутым кольцом Исиды[16], — отчего же стучит кровь? Жрец, вышедший из-за дверей, только склоняет почтительно голову и прижимает к груди руку, не произнося ни слова, — это уже было и означает всё то же. Фараон откинулся на спинку кресла; его молодое лицо в мечущихся отсветах огня кажется совсем измученным. Бедная кровь, отравленная, быть может, проклятиями кушитов, чью страну он ещё совсем недавно разорил и поставил на колени. Но мужчин, способных проклинать его величество, почти не осталось, значит, это дело матерей и жён. Жрецы говорят, что проклятия матерей опаснее других… А то, что у владыки Кемет до сих пор нет сына, это тоже проклятие? Чего же тогда стоят молитвы, ежедневно, еженощно возносимые жрецами! Тяжело, как капля расплавленного золота, сползла с колен молодого царя леопардовая шкура, которой заботливо укутали его ноги всеведущие мудрецы в белых одеждах, а он даже не заметил этого. Так тяжело и горько, так ноет грудь, что трудно дышать и не хочется смотреть. Вот этого самого леопарда его величество самолично убил на охоте. Зверь был крупный, свирепый, его когти даже в предсмертной агонии сорвали золотую обшивку с борта царской колесницы. Вот и след засохшей крови на шкуре, знак небрежения мастеров, превративших золотистый покров гордого зверя в обыкновенное покрывало. Фараон тогда приказал срезать когти леопарда, они повредили не только колесницу — это пустяк, — но и нанесли смертельные раны его любимой охотничьей собаке Вану. Тутмос II любит охоту, он не прочь сразиться не только с леопардом, но даже с голодным львом, однако его мечта — охота на слонов, царственных животных, сильнее которых только бурный разлив великого Хапи да ещё, быть может, песчаная буря. Он столько раз видел во сне подробности этой охоты, что теперь, наверное, может изобразить их на папирусе с мастерством, достойным лучшего царского художника Хеви. Круто изогнутые бивни зверя, его хобот, который в Кемет называют рукой слона, летящий из-под копыт коней песок, остриё копья, блеснувшее в лучах полуденного солнца, глаза великана, полные ярости и боли, — всё это так живо стоит перед глазами, что даже закрывать их ни к чему. Если у фараона недостаёт сил, чтобы самолично возглавить войско, то уж по крайней мере для великой охоты они найдутся. Впрочем, Тутмос II вовсе не так уж миролюбив, как об этом шепчутся в Ханаане