Куку было все равно, что там разбивалось или трескалось. Он стоял на своих крепких ногах, делал свое дело и ожидал вознаграждения — куриного яйца. Мало ли что о нем в округе рассказывали легенды и всякие непотребности. Ему было ни жарко ни холодно оттого, что его водили в уездный город на выставку, хотя дорога и была долгой, вели с кольцом в носу и привязывали к задку телеги, как простого бычка. Хозяйка шла следом, с прутиком в руках, ступала мягко, в шерстяных носках и в поршнях, в этой давно забытой обувке бедного люда; узелок с туфлями и люстриновым жакетом лежал под сиденьем в телеге.
У Лео сжалось сердце. Снова мать вела Куку по висячему мосту, они спускались в глубину морской скрипки; и опять благоухало клевером. В кармане передника у матери подскакивало яйцо. Но Мильда видела лишь Куку, своего любимца. Ей и дела не было до того, что кругом пластически обтекаемые стены, фонтаны, искусственные водопады, гондолы-рестораны и еще сотни прочих достопримечательностей: Куку был тем лесом, который застилал для матери остальной мир.
Лео раскидывал руки, ему не хватало воздуха. Вон там карабкается отец. Мать и его не замечает. Отец в чужой черной тройке, а на руке у него промокшее от морской воды и пропахшее солью пальто, в свободной руке он держит карманные часы, он их протягивает и предлагает всем встречным; он нуждается в кронах этой страны, потому что идет в носках, ботинки потерялись на пароходе, может, кто-то из заболевших морской болезнью в отчаянье выкинул их за борт. Следом за отцом ковыляет хнычущая Юлла. Ей стыдно, что отец вот так, в одних носках, сошел на землю королевства. И без того жизнь все время заставляла испытывать обидную неловкость и жгучий стыд, а теперь еще и отец, едва ступил на берег новой родины, как стал продавать карманные часы. Но никто не вышел из красных богатых домов, их ярко-белые оконные рамы, казалось, призывали к порядку, словно за стеклами грозили пальцами. Никто не желал менять кроны этой страны на отцовское сокровище.
Лео пытался помешать действиям своих родителей. Он хотел оторвать внимание матери от Куку, мучился от негодования в душе и от боли в теле; казалось невозможным свести вместе всех троих: отец плелся своим чередом, на лице фальшивая, смиренная улыбка. Он все еще протягивал свои серебряные часы, предприимчивый человек, он хотел немедленно почувствовать себя здесь, на этом берегу, уверенно, пока что он нуждался только в обуви, чтобы натянуть ее на прохудившиеся на гальке носки. Юлла безутешно плакала, в который уже раз она готова была провалиться от стыда сквозь землю. Мать и Куку уставились друг на друга, в выпученных глазах быка отражалось множество белых застывших парусов.