Вильмут ходил по мастерской, будто ничего не случилось; не стал выспрашивать у других, что там с его женой. Сыновья приходили из школы, расстроенные и угрюмые, поглядывали исподлобья на Вильмута, жевали черствый хлеб, запивали молоком, не было у них желания жить по-человечески.
Наверное, Эрики уже с неделю не было дома, когда по мастерской пополз слух: новый тракторист взял расчет и исчез в неизвестном направлении. Мужики похлопывали Вильмута по плечу, хвалили его предприимчивость и допытывались, каким это образом он устрашил соблазнителя. Растерянный Вильмут ничего не мог понять. На всякий случай выпятил грудь, подмигнул приятелям: забияка известный, отколошматил как следует, уж он-то свинства не прощает.
Вскоре сыновья начали потихоньку теребить отца, чтобы он позволил им позвать мать домой. Сердце Вильмута, человека доброго, оттаяло, все устроилось само собой, сыновья привели Эрику под руки домой, в доме опять запахло уютом. Одно лишь беспокоило Вильмута: почему Эрика не была приниженной! Черт сидел в ней, не давал ей заискивать и просить у мужа прощения.
Несмотря ни на что, дурное настроение у Вильмута рассеялось, и ревность Лео поутихла. Возможно, Эрика временно помешалась; от подобных отклонений никто не застрахован.
Чем дольше Лео думал о случившемся, тем больше жалел Эрику. Опять она оказалась обманутой, надежды ее втоптаны в грязь: напор ее чувств испугал тракториста — и он дал деру.
Ведь он-то хотел расцветить осеннюю темноту лишь небольшим красочным похождением — большего ему и не требовалось.
Еще несколько дней — и отпуск кончится. Еще несколько лет — и ему уже не придется думать об очередном отпуске, в пенсионном возрасте всяк сам себе владыка. Свобода старого человека, столь желанная для некоторых сверстников Лео, вызывала в нем позывы к смеху и неприятную дрожь. Но когда Лео ставил себя рядом с Вильмутом — все же одногодки, — он вынужден бывал признать, что друг его давно уже старик, сам же он — нет, отнюдь нет. У Вильмута живот выпирал из-под пиджака, волосы топорщились только за ушами, развеваясь по ветру, эти космы придавали ему вид добродушного, смирившегося со всем старика. У него давно уже вошло в привычку ступать мягко, — может, чтобы не сотрясать постоянно больную с похмелья голову, — и он не понимал, почему перестали изнашиваться башмаки, не догадывался, что это один из признаков старения. Лео принадлежал к иной породе. Заботился об осанке, и портной мог по-прежнему удивляться, как легко шить на него костюмы. И на волосы было бы грешно роптать, местами они, правда, поседели, но лысины на макушке и в помине не было. Морщины на лице расположились вполне подходяще, были соответственно расположены, отдельные складки, казалось, были проведены чуточку идеализирующим портретистом — для придания мужественности. Во всяком случае, по его лицу трудно было определить возраст. У большинства мужчин его лет кожа становилась дряблой, по-старушечьи обвислые щеки были покрыты сплошной мягкой сеткой морщин, под глазами — мешки, что выдавало болезни и нездоровый образ жизни.