— Кроме шуток, ты ведь помнишь меня, правда?
— При этой профессии памяти не существует.
— Какой профессии? Танцовщицы? Тереза засмеялась.
— Я не умею танцевать. Оба молча потягивали вино.
— Хочешь, пойдем со мной домой? — спросила она.
— Я помню твою комнату.
— Многие помнят.
— Да, — сказал Гане, — я хочу пойти с тобой домой.
— Может, посидим здесь немного?
— Нет.
Тереза ненадолго замялась.
— Моя такса поднялась, — сказала она. — Я стала очень дорогостоящей.
Ганс поглядел на нее, пытаясь понять, что произошло с ней, пока они не виделись, ища хоть какой-то признак нежности.
— В чем дело? — вызывающе спросила она. — Потекла тушь с ресниц?
Направляясь к выходу, они прошли мимо столика мисс Фатимы Луксор.
— Вернусь через полчаса, — сказала ей Тереза.
Мисс Фатима, сидевшая с пьяным старшиной, бесцеремонно смерила Ганса оценивающим взглядом. На тротуаре Тереза содрогнулась.
— Холодно, — сказала она.
— Тепло.
— Ко мне можно идти пешком.
— Знаю. Может, предпочтешь пойти ко мне в отель?
— Нет, — ответила Тереза. — Слишком рискованно. Может явиться твоя жена. Я окажусь поводом для развода. Или ко мне, или я никуда не пойду.
— Жены у меня нет, — ответил с горячностью Ганс, — и ты это знаешь. Я ждал этой минуты все долгие месяцы войны — всю жизнь, всю свою жизнь, Тереза.
— Помнишь мое имя? Как мило.
Какое-то время слышались только их шаги по тротуару.
— Пойдем дальней дорогой, вдоль реки?
— Зачем?
— В память о вечере, который мы провели там, ты и я.
— О, я провела там много вечеров с многими людьми.
Они молча подошли к ее дому. Тереза достала ключ, отперла дверь, и они поднялись по лестнице.
Комната ее не изменилась. Швейная машинка у окна, на стене олеография Христа в терновом венце, у кровати приемник в бакелитовом корпусе с трещиной.
— Десять тысяч лир или двадцать за всю ночь, — сказала Тереза.
Иллюзия дома. Принадлежности домохозяйки. Эта комната могла бы принадлежать старой деве, получающей честное жалованье за работу на почте. Ганс достал двадцать тысяч лир и положил на стол.
Тереза скривила гримасу, подошла к туалетному столику, взяла пульверизатор и опрыскала комнату тошнотворно пахнувшим гвоздичным одеколоном. Потом с силой потерла лицо грязным полотенцем, и знак касты исчез со лба. Ганс грузно опустился в кресло. Тереза улыбнулась ему, но он не ответил.
— Ты очень мрачный, amore, — сказала она.
— Не употребляй этого слова.
— Мрачный?
— Amore.
Тереза начала раздеваться, и на сей раз Ганс не сделал попытки остановить ее. Платье привычно упало на пол. Вскоре она была нагой. Но у нее по-прежнему было выражение лица одетой женщины. А другого, лица человеческого тела, карикатурным, как всегда, если смотрящий не влюблен в дух, который животворит плоть, удивленные глаза грудей, единственную ноздрю пупка, довольную улыбку таза с жалкой козлиной бородкой.