Моя сестра в то время жила хоть и в съемной, но отдельной квартире в городе, работала в театре, я в январе девяносто шестого отправил рукописи своих рассказов в Литературный институт и, как неизлечимо больной верит в новое лекарство, верил, что пройду творческий конкурс, уеду в Москву и все у меня сложится прекрасно. Поэтому к засыпушке мы уже не приценивались…
Когда приехали за вещами на телеге с высокими бортами Валеркины братья, мы вышли спросить о нем. Как, что… Братья поморщились, один ответил коротко:
– Бухает.
Сами они вели себя как маленькие мужчины, деловито таскали в телегу какие-то узлы, табуретки, коробки с посудой… Казалось, что сами никогда пить не будут, вырастут хорошими хозяевами. Но потом, как я узнал, оба спились. Одного поймали на воровстве, избили жестоко, и он стал инвалидом…
В засыпушке вскоре поселился отсидевший зэк – парень лет тридцати, худой, сгорбленный, беззубый. Его так и прозвали – Полтора Зуба.
Как и на что живет Полтора Зуба, никто не ведал. На улице он почти не показывался. Через пару месяцев после его появления почтальонка стала носить ему крошечную пенсию. Соседи шептались, что он туберкулезник и чуть ли не спидоносец.
…В июле я уехал поступать в Литературный институт. Поступил, вскоре женился, родилась дочка, устроился работать в издательство; в журналах стали выходить рассказы, потом повести, более объемистые тексты, которым редакторы давали подзаголовки «Роман»… В деревне я бывал летом, проводил две-три недели.
Жизнь там текла по-прежнему вяло, скучно, убого. Иногда тяжелый полусон прерывался каким-нибудь событием – убийством, пожаром, снежной бурей, которая заметала дорогу так, что два-три дня по ней невозможно было проехать… Не так давно жителей взбудоражило известие – в районной газете заметку прочитали, – что хозяйство бывшего совхоза стало собственностью каких-то предпринимателей, живущих за четыреста километров отсюда, в Красноярске. Одни негодовали: «Крепостное право возвращается!», другие радовались: «Возродимся! Снова зарабатывать будем!»
Но вот прошло с тех пор почти два года, а коровники по-прежнему пусты, не паханные полтора десятка лет поля зарастают акациями. На центральной усадьбе тоже возрождения не наблюдается.
Работы нет. В таких случаях говорят про деревню: люди живут своим хозяйством, огородами. Но в отношении нашей деревни это не совсем так. Скотину держат редкие семьи, огороды у большинства худосочные, бедные – картошка в основном. Картошку и сдают осенью и весной, получают хоть какие-то деньги. Мои родители разводят ремонтантную викторию, которая плодоносит с ранней весны до снега. Правда, работы с ней много: отплодоносившие кусты на следующий год ягод уже не дают, и нужно постоянно их удалять, приживлять усы. Отец целые дни проводит на грядах, а мама ездит на автобусе в город («москвич» наш давно рассыпался), продает ведерко-другое на рынке. В августе виктория у многих вызывает изумление – сезон-то ее недолог: середина июня – начало июля, – и берут и так поесть, и варенье сварить. Опоздавших купить викторию в сезон всегда достаточно.